Цицианов

При следующей императрице, Анне Иоанновне, позиция правительства в «грузинском вопросе» не изменилась. Удручающее впечатление на всех сторонников России произвело возвращение Прикаспийских провинций Персии в 1735 году. В самом Петербурге эйфория по поводу приобретения «богатой землицы» улетучилась под воздействием огромных жертв, людских и финансовых. За 12 лет пребывания в Закавказье (1722—1735) русская армия потеряла около 200 тысяч человек, причем в основном это были санитарные потери[201]. Все доходы от «персидских провинций» покрывали не более 25 процентов текущих расходов на них[202]. О компенсации за дорогостоящие военные операции вообще не было речи. Такой высокой ценой купленная покорность местных владетелей также оказалась условной. В 1723 году правитель провинции Сальяны наиб Гуссейн-бек первым принял присягу верности, но вскоре изменил ей. Дело приняло следующий оборот: «Наиб с Зембулатовым (командиром батальона. — В. Л.) обходился сперва весьма учтиво, ходил к нему часто в гости и приглашал его к себе. Когда он думал, что довольно возбудил к себе уверение, то позвал он Зембулатова со всеми его офицерами к себе на обед. Зембулатов, не опасаясь никакого коварства, пошел к нему с офицерами, не взявши с собой солдат для прикрытия… Из офицеров остался в лагере один больной прапорщик. Когда Зембулатов с офицерами за столом развеселился, то наиб дал знак войти немалому числу сильнейших своих людей с обнаженными саблями и кинжалами, которые, напав на офицеров, всех до одного умертвили бесчеловечно многими ранами; да и унтер-офицеры, денщики, гребцы, словом, все на одной стороне реки бывшие, равное несчастье потерпели. Убийцы гнались за некоторыми до шлюпок и там жалостно смерти их предавали. Сие видя, оставшиеся в лагере солдаты, опасаясь равномерного неприятельского нападения, которому без предводительства офицеров противиться не надеялись, признали за лучшее, чтоб с больным прапорщиком возвратиться на судах, на которых пришли, чрез море в Баку»[203]. Шамхал Тарковский, оказывавший столько знаков преданности Петру I во время пребывания того в Дагестане, счел большой для себя обидой основание крепости Святого Креста и весной 1725 года внезапно напал на нее. Ответом стала карательная экспедиция под командой генерал-майора Г.С. Кропотова. М.В. Ломоносов в оде «На день восшествия на престол императрицы Елизаветы Петровны» писал:

Сидит и ноги простирает
На степь, где хинов отделяет
Пространная стена от нас,
Веселый взор свой обращает
И вкруг довольства исчисляет,
Возлегши локтем на Кавказ[204]

.

Что хотел сказать последней строкой самый известный отечественный ученый — остается загадкой, но то, что нога этой русской правительницы не ступала на пространстве между Черным и Каспийским морями, — чистая правда. Центром внешнеполитической доктрины Елизаветы Петровны являлось «сдерживание» Пруссии, пусть даже ценой ослабления внимания к таким традиционным направлениям, как польское и турецкое. В марте 1754 года императрица утвердила доклад канцлера Бестужева-Рюмина, в котором говорилось: «…интересы здешней империи (России. —В.Л.) того требуют, что самым делом в защищение грузинцев и в сопряженные с тем персидские дела отнюдь не вступать и не мешаться сколь долго турецкий двор в таком же молчании об оных пребудет. И понеже всякий повод к подозрению отнимать надобно, которое турки возыметь могли бы в том, что российский императорский двор с грузинскими царями сношение имеет и в тамошние дела вступается. Того ради не надлежит на прошения их… что-либо письменно ответствовать, ибо такая письменная пересылка у них грузинцев не токмо скрытна быть не может, но тем они еще и похваляться станут»[205]. В 1760 году правительство делало все возможное, чтобы отговорить царя Теймураза приезжать в Россию, а когда это не удалось, то Петербург всячески демонстрировал свое дружелюбие по отношению к Стамбулу и старался смягчить впечатление от приезда грузинского правителя в Северную столицу[206].