Цивилизация

Это гипотетическое пророчество не сбылось. Рим, а с ним и Римская церковь вернули себе многие из утраченных территорий и, что для нас гораздо важнее, – духовную мощь. Но вправе ли мы считать эту мощь цивилизационной? Большинство у нас в Англии сказало бы нет. Мы воспитаны поколениями либеральных протестантских историков, которые твердят, что никакое общество, построенное на послушании, принуждении и суеверии, нельзя считать вполне цивилизованным. Но любой, у кого есть хоть толика исторического чутья или философской объективности, не может быть совсем уж слеп к тем высоким идеалам, к истовой вере в святость Церкви, к творческим подвигам во имя Божие, которые на каждом шагу являют себя в Риме эпохи барокко. Как все это ни назови, эпитеты «варварский» и «провинциальный» здесь неприложимы. Прибавьте сюда и то, что Католическая реставрация (так называемое Католическое возрождение) была в большой мере народным движением, потому что простые люди искали выхода своим потаенным, неосознанным порывам – и находили его в церковных обрядах, в иконах и символах, возвращавших мир смятенной душе. Думаю, нам лучше отложить окончательное определение слова «цивилизация», пока мы не взглянем на этот папский Рим.

Первое, что приходит в голову: мнение, будто бы итальянский гений исчерпал себя в Ренессансе, мягко говоря, преувеличено. Да, после 1527 года наблюдалась всеобщая неуверенность – и немудрено. Историкам легко говорить, что Разграбление Рима следует считать событием скорее символическим, нежели исторически значимым. Даже если так, символы порой захватывают воображение сильнее, чем факты, и очевидцы переживали случившееся в 1527 году как страшное, реальное несчастье. Сравните нижний ярус Микеланджелова «Страшного суда», заказанного папой Климентом VII в качестве своего рода искупительной жертвы за падение Рима, с любой из групп в «Диспуте» Рафаэля или с «Сотворением Адама» самого Микеланджело, и вы поймете, что в христианском воображении произошел ужасный сдвиг.

Микеланджело долго откладывал работу над «Страшным судом», пока на него не надавил сменивший Климента папа Павел III (из рода Фарнезе), который поставил перед художником совершенно новую цель. Теперь речь шла не об акте искупления и не о попытке экстернализировать навязчивый кошмар, но о первом и максимально внушительном требовании подчиниться власти Церкви, а заодно и о том, какая участь уготована еретикам и вероотступникам. Цель эта была продиктована серьезностью момента, и решать назревшие проблемы Католическая церковь намеревалась в том же бескомпромиссно-пуританском духе, в каком действовали ее враги-протестанты. Парадоксально, что подобную миссию история возложила на Павла III, которого во многих отношениях можно считать последним папой-гуманистом.

Будущий понтифик вырос в атмосфере коррупции и непотизма, а кардинальскую шапку получил благодаря своей сестре, любовнице папы Александра VI (Борджиа), за красоту прозванной La Bella. По воспитанию и пристрастиям это был ренессансный человек. И пусть при первом взгляде на его изображения кажется, что он типичный старый хитрый лис, приглядитесь к его портрету кисти Тициана из музея Каподимонте в Неаполе – одному из самых выдающихся портретов в истории живописи: сколько ума и мудрости в лице этого старика!

Чем дольше ты на него смотришь, тем облик его становится значительнее. Павел III принял два важнейших решения, от которых зависел успех Контрреформации: санкционировал орден иезуитов и созвал Тридентский собор.

Микеланджело не смог ему отказать. Он не только завершил «Страшный суд», но еще написал две необычные, исполненные мистического ужаса фрески для ватиканской капеллы Паолина. В лике апостола Павла (Савла) запечатлена и мука духовного прозрения, и прежняя слепота. Его смятение особенно трогает нас, когда мы замечаем, что художник придал ему собственные портретные черты (правда, идеализированные).

В 1546 году Микеланджело пришлось принять предложение папы Павла возглавить строительство собора Святого Петра. Таким образом, Микеланджело – благодаря не только своему творческому гению, но и своему долголетию – стал духовным связующим звеном между эпохами Возрождения и Контрреформации.