Цивилизация

Вообще Англия XVIII века – рай для любителей. Под этим словом я разумею людей определенного положения и достатка, которые могли позволить себе заниматься чем хочется, если обладали нужными знаниями. Одним из таких приятных занятий была архитектура. Рен тоже начинал как одаренный дилетант и, хотя со временем вырос в профессионала, сохранил любительскую свободу в подходе к решению сложных задач. И обоих главных его преемников нельзя охарактеризовать иначе как «любители». Сэр Джон Ванбру сочинял пьесы, а лорд Бёрлингтон заслужил репутацию знатока, коллекционера и законодателя вкуса – репутацию, которую в наши дни сочли бы сомнительной. Дилетантизм не помешал ему построить среди прочего маленький шедевр – виллу Чизвик-хаус. Когда видишь, как остроумно он связал наружную лестницу с портиком, остается только гадать, многие ли из нынешних профессиональных архитекторов сумеют предложить столь мастерское решение. Конечно, это всего лишь «малая форма». Все здание размером с дом приходского священника, да оно и не было предназначено для постоянного проживания, а использовалось для светских приемов, бесед, интрижек, политических сплетен и время от времени для музицирования.

В определенном смысле привилегированные любители XVIII века были наследниками ренессансного идеала универсального человека. Вспомним, что и Леон Баттиста Альберти, типичный универсальный человек эпохи Возрождения, тоже был архитектором, и если мы все еще можем рассматривать архитектуру как искусство социальное – направленное на то, чтобы человек полнее реализовал себя, – то, вероятно, мы вправе ожидать, что архитектор должен хорошо представлять себе разные стороны жизни и не довольствоваться узкой специализацией.

В XVIII веке любительство проникло повсюду – в химию, философию, ботанику, естественную историю. Благодаря любительству появились люди вроде неутомимого натуралиста Джозефа Бэнкса (он, к слову, отказался принять участие во втором кругосветном плавании капитана Кука, поскольку ему не позволили взять с собой двух музыкантов, чтобы те услаждали его слух во время трапезы).

Этих людей отличала свобода и свежесть ума, которых подчас недостает профессионалам, погрязшим в жестких классификациях. А еще они были независимы – со всеми плюсами и минусами этого обстоятельства для общего блага. Они не вписались бы в нашу современную утопию. Недавно я слышал по телевизору, как профессор социологии заявил: «Что не запрещено, то должно быть для всех обязательно». Вряд ли этот тезис был бы поддержан нашими французскими гостями, Вольтером и Руссо, столь высоко чтившими нашу тогдашнюю философию, наши общественные институты и нашу терпимость.

Но как водится, у блестящей медали была оборотная сторона, и о ней необычайно живо свидетельствует творчество Хогарта. Сам я не большой поклонник Хогарта, потому что на его картинах всегда царит неразбериха. По-моему, он напрочь лишен чувства пространства, в отличие от любого, даже самого посредственного голландского художника XVII века. Однако ему не откажешь в повествовательной изобретательности, а на склоне лет он исполнил серию картин на тему парламентских выборов, которые скомпонованы лучше, чем гравюры его знаменитой серии «История распутника», и очень убедительно раскрывают пороки нашей далекой от совершенства политической системы. Чего стоит избирательный участок, где полоумных и полуживых уговаривают поставить галочку в бюллетене! Победившего кандидата – жирного каплуна в напудренном парике – несут на плечах его подручные, которые не забывают по пути сводить счеты с соперниками… И наконец, честно признаюсь: мое предубеждение против Хогарта пасует перед фигурой слепого скрипача – проницательной находкой, выбивающейся из обычного набора приемов его морализаторского журнализма.

Уильям Хогарт. Современная полуночная беседа. 1733