Цивилизация. Чем Запад отличается от остального мира

Промышленная революция из Англии, подобно Французской, распространялась по Европе, однако то была мирная революция[520]. Великие изобретатели почти не могли защитить свою интеллектуальную собственность. Поэтому новую технику удивительно быстро копировали на континенте, а также в Америке. В 1771 году в Кромфорде, графство Дербишир, Ричард Аркрайт построил первую настоящую хлопкопрядильную фабрику. Через 7 лет ее копия появилась во Франции. Всего три года понадобилось французам на то, чтобы скопировать паровую машину Уатта (1775). К 1784 году – в значительной мере благодаря успехам промышленного шпионажа – появились ее немецкие версии. Американцы, имевшие преимущество в виде собственного хлопка и угля, двигались немного медленнее: первую хлопкопрядильную фабрику построили в Бейс-Ривере, штат Массачусетс, в 1788 году, а первую паровую машину – в 1803 году[521]. Не слишком отставали бельгийцы, голландцы и швейцарцы. То же произошло и с железными дорогами. В 1825 году локомотивы начали возить грузы по маршруту Стоктон – Дарлингтон. Паровозу понадобилось 5 лет на то, чтобы пересечь Атлантику (12, чтобы добраться до Германии, и целых 22 года – до Швейцарии)[522]. Поскольку эффективность этой технологии росла, она стала экономически привлекательной и там, где труд обходился дешевле, а уголь, напротив, дороже. В 1820–1913 годах число веретен в мире увеличилось в 4 раза. Рост производительности (и спроса) был таков, что валовая продукция мировой хлопчатобумажной промышленности увеличилась втрое быстрее, чем общее число веретен[523]. В итоге в 1820–1870 годах некоторые страны Северо-Западной Европы и Северной Америки достигли английских темпов роста, а Бельгия и США развивались даже быстрее.

Во второй половине XIX века индустриализация шла в двух обширных регионах: на Северо-Востоке США (с центрами в таких городах, как Лоуэлл в штате Массачусетс) и от Глазго до Варшавы (даже до Москвы). В 1800 году 7 из 10 крупнейших городов мира еще были азиатскими. Пекин все еще был больше Лондона. К 1900 году (в значительной степени из-за Промышленной революции) лишь 1 из 10 крупнейших городов мира был азиатским. Остальные находились в Европе или в Америке.

Распространение в мире промышленного города английского типа одних вдохновляло, других тревожило. Чарльз Дарвин в “Происхождении видов” (1859) признавался, что благодаря жизни в эпоху Промышленной революции он был “хорошо подготовлен к тому, чтобы оценить [значение] повсеместно происходящей борьбы за существование”. Многие из дарвиновских суждений о естественном отборе[524] применимы к текстильному бизнесу середины XIX века:

Все органические существа подвергаются суровой конкуренции… Каждое органическое существо… вынуждено бороться за жизнь… Рождается более особей, чем может выжить… Поэтому… в каждом случае должна вестись борьба за существование либо между особями того же вида, либо между особями различных видов, либо с физическими условиями жизни… Так как естественный отбор действует исключительно путем кумуляции незначительных последовательных благоприятных вариаций, он и не может производить значительных или внезапных модификаций; он подвигается только короткими и медленными шагами[525].

Так что уместнее было бы говорить о Промышленной эволюции. Экономисты Торстейн Веблен и Йозеф Шумпетер отмечали, что капитализм XIX века был подлинно дарвинистской системой с кажущимися случайными изменениями, случайным видообразованием, избирательным выживанием – и, если использовать известный термин Шумпетера, “творческим разрушением”[526].

Изменчивость почти нерегулируемых рынков, порожденных Промышленной революцией, пугала многих современников. Пока не произошли заметные сдвиги в здравоохранении (см. главу 4), смертность в промышленных городах была гораздо выше, чем в сельской местности. А открытие далеко не регулярных экономических циклов, сопровождающихся кризисами перепроизводства и финансовой паникой, произвело на людей гораздо более сильное впечатление, чем постепенное ускорение среднего темпа экономического развития. Хотя в долгосрочной перспективе Промышленная революция, несомненно, улучшила жизнь, казалось, что она ведет к катастрофе. Одна из иллюстраций Уильяма Блейка для предисловия к “Мильтону” изображала фигуру, держащую пропитанную кровью хлопковую пряжу[527]. Для Рихарда Вагнера Лондон был “воплощенной мечтой Альберика – Нибельхеймом, мировым царством. Всюду деятельность, кипит работа… пар и туман”. Жуткие впечатления Вагнера от английских фабрик повлияли на картины подземного царства карликов-нибелунгов в “Золоте Рейна”, а также на сочинение одного из лейтмотивов всего цикла “Кольца” – стаккато множества молотков:

Шотландец Томас Карлейль, хорошо знакомый с немецкой литературой и философией, первым указал на неисправимый порок индустриальной экономики. Она сводила все общественные отношения, писал он в эссе “Прошлое и настоящее”, к денежным: