Цивилизация классической Европы

Вот почему комплексные кризисы, такие, что одновременно приводят в движение три приходские кривые, — это те кризисы, которые обладают самым продолжительным эффектом. Здесь и только здесь зарождается негативный, долго потом отзывающийся рельеф малочисленных возрастных групп. Падение рождаемости на 50 % невосполнимо в последующие годы, несмотря на некоторое увеличение числа рождений в следующий за кризисом год. Можно согласиться с Пьером Губером: «Рождения, которые не имели места, есть рождения потерянные: при почти естественном демографическом порядке не бывает отложенных рождений и всякое отсутствие зачатия необратимо». Внезапные и глубокие падения рождаемости один раз в каждые 25–30 лет имеют от этого не меньше серьезных проблем. Они подвергают суровому испытанию модель старой демографии, основанную на отсутствии контрацепции. Число семей, разрушенных кризисным мором, не превышало в общем одной двадцатой, ощутимым эффектом был дефицит браков. В целом разрушение союзов и их невосполнение вызывали падение зачатий не больше чем на одну десятую. Другой сомнительный фактор: повышенная смертность имела характер прежде всего младенческий. Прекращение лактации несло противоположный эффект, способствующий повышению рождаемости, если угодно. Прекращение лактации должно было с большим превышением компенсировать эффект разрушения браков и недостаточное заключение новых.

Тогда, возможно, сказывались физиологические последствия голода (но голод в XVII веке касался непосредственно, самое большее, только половины населения), а именно: аменорея, которая не обязательно ведет к бесплодию; спонтанные выкидыши из-за неспособности истощенного организма выносить плод. Полный анализ, основанный на точном знании физиологии воспроизводства, не способен в этом убедить. Трудно признать, что подобные падения рождаемости не идут от согласной совокупности микроволений. Элементарное мальтузианство всегда было известно деревне. Недоставало — стоит ли повторять это — мотивации, а не средств. И когда Пьер Губер пишет: «В сущности, чем больше узнаешь бовезийских и некоторых других крестьян, тем меньше считаешь их способными применять — даже в период самого острого кризиса — элементарные birth control [78]», — мне кажется, он слегка недооценивает способности крестьян классической Европы (пришлось бы считать их менее искусными, чем большинство голых народов Америки), а с другой, мне кажется, переоценивает значение одного способа, к которому умели прибегать самые убогие из проституток. Наконец, он сам себе мешает понять один из главных аспектов демографической революции XVIII века. Если Франция стала мальтузианской к 1750 году, означает ли это, что бовезийские крестьяне, озаренные уж не знаю какой философской благодатью, вдруг стали физически более способными, чем капитаны английской индустриальной революции во главе своих патриархальных фамилий, из которых они извлекали удовлетворение и законную гордость? Как объяснить, что падение рождаемости коснулось в XVIII веке прежде всего самых нищих провинций, регионов, задержанных в своем росте? Как это объяснить, если не самым простым способом, самой обычной мерой, в силу изменившихся мотивов, в силу потери веры в жизнь — обращением к печальным средствам кризисных времен?

На основе резкого падения количества зачатий, когда смертность имеет экономические причины, конечно, сказываются и аменорея, и временное бесплодие, хотя и уравновешенное прекращенной лактацией, и спонтанные выкидыши, но также и использование coitus interruptusи абортов, которые преследовались законом в городе (поскольку возможностей делать их в деревне не было) во Франции со времен правления Генриха И. «В середине XVI века, — пишет Р. Мандру, — в Париже возникло беспокойство по поводу растущего, несмотря на свирепые репрессии, количества абортов, поскольку женщины и девушки, обвиненные в утаивании беременности и убиении плода, обыкновенно приговаривались к смерти». Временный кризис? Но Бейль в конце XVII века (статья «Шлюха») утверждал, что зло только усугубилось после 1557 года. Анри Этьенн констатировал, что «этот закон приговаривал к смерти только служанок». Что касается Жана Туссера, то он установил реальный размах абортивной практики во фламандских городах XIV–XV веков.

* * *

Можно было бы здесь и остановиться, поскольку никаких глубоких движений не происходит до 1740–1750 годов — т. е. до верхней границы того, что мы договорились называть классической Европой. И тем не менее, это было бы серьезной ошибкой, поскольку к 1740 году уже сложились данные, которые вызовут изменения новой эры, поскольку старые структуры можно верно оценить только в сопоставлении с тем, что последовало.

Что же изменяется? Кое-что мы отмечали попутно. Континентальная эпидемия, побежденная и разобщенная на мелких безобидных участках пространства, мальтузианские инфильтрации в широкие слои французской аристократии. Все эти модификации связаны в одно целое.

Следует различать три ситуации.