ЦИВИЛИЗАЦИЯ: Новая история западного мира

Попытка рассказать о людях, населявших Западную Европу в дописьменную эпоху и не имевших шанса попасть в анналы, позволяет нам подметить кое‑что интересное в самой практике написания истории. Ведь наша склонность втискивать прошлое в удобный формат предисловия к настоящему становится как нельзя более наглядной в случаях, когда о прошлом известно совсем немного. Воодушевленные первыми успехами археологии и опирающиеся на некоторое количество хроник и историй сомнительной ценности, прежние исследователи сумели скомпоновать вполне правдоподобный сюжет. К несчастью тех, кто мыслит современными категориями, народы Запада и Севера не оставили ни письменных документов, ни памятников культуры, удобных для размещения в музеях. Поэтому сперва наши предшественники вообще не отводили им места в серьезной истории, а затем сотворили из них некую романтизированную альтернативу общепринятому представлению о том, что такое Европа. Образы первобытного пещерного человека каменного века, мудрого друида, прогрессивного земледельца, освоившего производящую экономику, язычника, погрязшего во тьме невежества, и вдобавок многочисленные реконструкции завоеваний и переселений (так легко обозначаемые на карте — простой линией карандаша) — все это помогало нужным образом свести концы с концами, соблюсти стройность той или иной концепции. Но история не просто испытывает влияние определенной политической идеологии времени ее написания, она вообще всегда является радикальным упрощением прошлого — и 30 тысяч лет доисторического существования Европы особенно уязвимы перед нашей потребностью категоризировать, упорядочивать, осмысливать и объяснять. За отсутствием какого‑либо конкретного человеческого голоса, имени, лица мы начинаем смотреть на наших предков как на анонимных членов некоего проточеловечества, исполняющих свое эволюционное предназначение и ведомых безличными силами истории. Тгм не менее сам факт адаптации первоевропейцев к разительно меняющимся природным и социальным условиям должен продемонстрировать, что мы имеем дело не просто с еще одним привычно описываемым биологическим процессом; наоборот множество развилок на путях такой адаптации являются ситуациями выбора — сложного, противоречивого, неосознанного и имеющего самые непредсказуемые последствия.

Когда мы анализируем прошлое, мы так или иначе нивелируем его сложность. Так, периодизация доисторического времени дает нам определенную систему координат, однако грозит обернуться еще одним объяснением взамен требуемого понимания. Технологическое развитие от каменного века к бронзовому и далее к железному само собой выстраивается в картину неумолимого прогресса; смена индивидуальных захоронений коллективными и вновь индивидуальными представляется индикатором смены отношений, связанных с землей и собственностью; рассеяние одинаковых артефактов по всему континенту указывает на общность культуры, возможно, ставшую результатом миграции людских групп; древний документ, пусть и написанный столетия спустя, служит удобным свидетельством того, что происходило на самом деле, — археологи и историки уже научились осмотрительно пользоваться такими построениями, подчеркивая сложность и случайность реальности. Однако нам следует отдавать себе отчет, что новые методы и новые доказательства способны —и никогда не перестанут — быть такой же жертвой нашей склонности категоризировать, какой оказался изобретенный в XIX веке пещерный человек. При всей технической изощренности мы никогда не будем в состоянии объяснить создание столь грандиозных монументов, как Маэс–Хоу, Нью- Грейндж, Калланиш, Стоунхендж или Силбери–Хилл, а любое понимание, к которому мы сможем прийти, будет всегда опираться на наше сегодняшнее мировоззрение. Но тогда что нам «делаты* с этими обломками прошлого, какая от них польза, какое влияние он могут оказать на нашу жизнь? Наверное, чтобы взять максимум из того, что могут нам дать эти рукотворные исполины, нужно забыть о присвоенном им концептуальном предназначении и просто взглянуть на них с трепетом и смирением.