Цивилизация Потопа и мировая гибридная война

Статья не дает ответа на вопрос, обозначенный в подзаголовке, — «что здесь вообще происходит». Ведь последний год происходят странные вещи. Позавчерашние и вчерашние рыцари олигархического порядка делают громкие заявления, за которые их, если бы не знать, кто они такие, можно было бы рассматривать как кандидатов в Изборский клуб. К примеру, мы слышим, как с трибуны Совета Федерации Владимир Соловьев вещает о необходимости «быть великим русским народом» и создать его современную, непохожую на другие, национальную идеологию! Или как выдающиеся актеры его же, Соловьева, телевизионного театра Сатановский и Кедми защищают от либералов догматы российского патриотизма в почти сталинистском изводе! Или как адвокат Макаров на завтраке в Сбербанке обличает неэффективность и безответственность нынешнего Российского государства и вредоносность компаний-монополистов под тихий хохот Грефа и Кудрина. Примеры странностей можно множить.

Вот и Сурков проделал изрядную эволюцию. Ведь еще не так давно он призывал Россию «не выпасть из Европы, держаться Запада», заботился о том, что нам нужно непременно «попасть в международный кооператив». Отечественную демократию, которую сегодня он издевательски сравнил с «выходным костюмом» и показным ритуалом, — ранее он с пафосом объяснял «европейской сущностью культуры России». Идею «сбережения народа» он трактовал не по-ломоносовски, то есть не как создание предпосылок для разжимания сжатой уже 25 лет демографической пружины, — а в духе морализаторской правозащиты: дескать, пора перестать «сорить людьми», не допускать новых репрессий и жертв, быть «гуманненькими»… А накануне своего смещения с поста замглавы АП он назвал «болотных» протестантов «лучшей частью нашего общества», якобы заявившей о себе: «мы — народ».

И вот теперь такой разворот лицом от «малого народа», «лучшего народа» к народу, может быть и «худшему», но большому, к эдакому глубинному медведю.

Как это объяснить? Быть может, отвечая в последние годы за дела на Донбассе, этого горнила крови и страданий, Сурков сам волей-неволей почувствовал вкус войны и, отошед немного от чиновников и политтехнологов, став ближе суровым шахтерам и пахнущим порохом добровольцам, осознал что-то такое о народе, во что раньше не верил, чего не чувствовал?

Впрочем, источники новых сурковских открытий достаточно очевидны. Так, к примеру, эскапада про возрождение в новой форме «вечной России», про государства Ивана III, Петра Великого и СССР как трех предшественников «государства Путина» — это почти дословное повторение знаменитой прохановской концепции о четырех империях и нарождающейся сейчас «пятой империи», которую Проханов также связал с именем Путина. Правда, у Суркова на одну империю получилось меньше.

То, что он пишет про «глубинный народ», а именно: о его отстраненности от власти, о двух параллельных «национальных жизнях» и при этом об огромной силе народной гравитации — не знаю, кому как, а мне очень напомнило мои собственные мысли из книги «Природа русской экспансии» 2003 года, которую, как мне доподлинно известно, Сурков изучал.

Казалось бы, идеолог Кремля заговорил вдруг о заповеднейших вещах. Но в то же время о «глубинном народе» сказано им довольно туманно, какими-то полумистическими намеками. Да и статья в общем не про то. Она скорее про более родной и понятный автору народ, плавающий не в глубине, а на мелководье, попадающий в поле зрения социологов и менеджеров всевозможных избирательных кампаний, конкурсов, массовок и тусовок, молодежных лагерей и т. п. искусственной «движухи».

Суркову особо нечего сказать про «глубинный народ», но он со знанием дела всегда рассуждал про плоскостную элиту, про перекати-поле привилегированного класса и «лучшую часть общества», которую сам же и кропотливо взращивал, как равви Лев голема, до тех пор, пока не грянула болотная фронда и чуть было не снесла кремлевский режим вместе с самим создателем этого голема.

В прошлом году Сурков выступил с другой статьей, где он безусловно отождествлял Россию и этот поверхностный класс — называя ее «страной-полукровкой» с гибридной ментальностью. Все это, конечно, не про корневую Россию, которая никакая не полукровка и никогда ею не была. Как раз на глубине-то Россия единокровна, единородна и органична. А двойственна и шизофренична она именно на поверхности, в постмодерных салонах и перформансах, где бродит «гремучая смесь» кровей, генов, патологий, девиаций. О ней-то и все думы, все заботы Суркова.

«Одиночество полукровки» — это про себя-любимых, про плоский народ — как гриб новой богемы, выросший в сырости путинского режима. Богема считает себя и харизматичной, и безмерно талантливой. Здесь есть какое-то болезненное самолюбование, российский вариант «эпидемии нарцисса» (по Твенглу и Кэмпбеллу), поражающей своими вирусами подростков в соцсетях.