Цивилизация в переходное время

904 Легко высмеивать Кайзерлинга как аристократа, взирающего на мир через монокль. Но нельзя воспринимать его сочинение как шутку, хотя сам он страдает от заблуждения, что его книга написана с чувством юмора. Я не нахожу его книгу юмористической; его стиль едок, а за словами частенько слышится щелканье кнута. Вместо того, чтобы вызывать искренний смех, книга заставляет задуматься. То, что Кайзерлинг называет юмором, – это легкая, шутливая, иногда блестящая манера изложения, холодная на ощупь и лишенная сердечности, зато склонная к бесцеремонному остроумию; коротко говоря, перед нами притворный юмор. Это своего рода прикрытие, один из многих способов окрылить интуицию и заставить ту парить высоко над бушующей тьмой, простительная попытка облегчить задачу, которая, несомненно, крайне затруднительна. Вдумчивый читатель не поймет этого мнимого шутника неправильно, он сразу догадается, что книга – это сам Кайзерлинг, который смотрит на землю и особенно на Европу из далекого далека.

905 Воспринимать Кайзерлинга всерьез? Вопреки легкомысленному отношению к себе графа, нам, я думаю, не стоит отмахиваться от его книги как от «юмористической». Его попытка взглянуть на Европу с высоты птичьего полета – немалое достижение. Главная ее ценность и значение, как мне видится, состоит в том, что в ней ясно выражена потребность современного интеллектуала отвергнуть чисто рациональную точку зрения. Книга повествует о психологической реальности, которая выпала из рассмотрения со времен общего латинского языка, единой всемирной христианской церкви и универсального готического стиля настолько бесследно, что о ней даже не вспоминают. Кайзерлинг выступает за возвращение к психологическому взгляду на мир, где нации рассматриваются как функции, как различные действия и проявления единого, великого, неделимого человека. Этот взгляд чрезвычайно идеалистичен, если не сказать «метафизичен», и является бесспорным доказательством отдаленности Кайзерлинга от Земли. Его позиция неоспоримо духовна – и отличается всеми обусловленными этим фактом преимуществами и недостатками.

906 Чтобы провозгласить свою благую весть, Кайзерлингу требуется именно снисходительная, аристократическая манера, поскольку она обеспечивает необходимые возвышение, расстояние и одиночество. Понадобись ему еще и монокль, я бы не стал его упрекать, потому что понимаю, к чему этот «довесок», какой скрытой цели он служит. Даже «мания величия», в которой графа часто обвиняют (хотя в этой книге Кайзерлинга она выражена куда меньше, нежели в других его произведениях), представляет собой простительное дополнение, этакую судорожную попытку, пусть и слегка чересчур выпяченную, устоять против всего мира. Это заявление, брошенное в лицо небытию, непостижимо только для тех, кто никогда не терял точки опоры на земле. Мания величия просто поддерживает его мужество – более она ничего не значит.

907 Кайзерлинг взывает к нам с горних высот духа, и потому ему непросто понять происходящее в мире людей. Он пространно рассуждает о «смысле» только потому, что сам его ищет. Это полезное занятие, ведь на первый взгляд земное бытие видится нелепым и вздорным, особенно если брать наш нынешний мир. В самом деле, очень трудно уловить смысл хоть где-либо. Эти поиски безнадежно осложняются тем обстоятельством, что «смыслов» вокруг слишком много – мы видим миллионы скоротечных, недальновидных, близоруких и сиюминутных значений, которые кажутся необыкновенно разумными всем, кто ими поражен, причем тем сильнее, чем они в реальности бессмысленнее. Это удручающее зрелище становится поистине жутким, когда мы отворачиваемся от ограниченной, менее мрачной области личного и наблюдаем попытки выставить ее напоказ в облике якобы «души народа». Кайзерлингу пришлось начинать с самого бессмысленного и безнадежного обстоятельства – со стремления понять национальную психику. Каждое резкое слово, каждый взмах кнута, каждое искажение суждения делается вполне понятным, если воспринимать их как невольное выражение досады и раздражения по поводу этого неблагодарного, запутанного и неподатливого материала. Кайзерлингу необходимо хвастаться тем, что он русский, немец, француз, а также балт[568]; нужно ставить себя в один ряд с Наполеоном, Сократом и Чингисханом, чтобы вырваться из тысяч щупалец национальной психики и обрести возможность думать и судить. Он не может позволить себе принадлежать к какой-либо нации, даже к роду человеческому. Он не «человек» и не «чуждый человеку», он – уникальное явление. К сожалению, в психологии нет приемлемого обозначения этого качества, но оно, во всяком случае, позволяет Кайзерлингу взирать на человечество со стороны.