Цивилизация в переходное время

950 По возвращении из Америки у меня внезапно возникла неудовлетворенность, которая обычно свойственна тому, кто ухитрился проглядеть суть дела. Пришлось признаться самому себе, что я не сумел «охватить» американцев. Я лишь удостоверился, что между американцем и европейцем и вправду имеется тонкое различие, в точности как между австралийцем и южноафриканцем. Об этом различии можно отпустить немало остроумных замечаний и провести убедительные сопоставления, но суть все равно ускользнет. При этом в моей памяти засело другое впечатление. Сначала я не обратил на него внимания, но оно продолжало меня преследовать, как все то, что важно для индивидуума, но пока не осознано. Однажды мне довелось гостить в доме довольно чопорного и напыщенного новоанглийского семейства, приверженного почти устрашающей респектабельности, и я ощутил себя, уж простите, едва ли не как дома. (В Швейцарии тоже хватает очень консервативной и чопорной публики; в этом отношении, полагаю, мы не уступим американцам.) За столом прислуживали негры. Поначалу меня не отпускало ощущение, что я обедаю в цирке, я постоянно ловил себя на том, что исподволь разглядываю посуду, ища отпечатки черных пальцев. Царила торжественность, для которой я не видел причин, но предположил, что это торжественность или безмятежность великой добродетели (что-то в таком роде). Никто не смеялся, все вели себя сдержанно, крайне любезно и чересчур вежливо. В конце концов я не стерпел и принялся шутить, пренебрегая местным представлением о хороших манерах. Мои шутки встречали снисходительными улыбками. Сколько я ни старался, я не мог добиться от хозяев того сердечного и искреннего американского смеха, который люблю и которым так восхищаюсь. Что ж, подумалось мне, если тут индейская кровь, деревянные лица и замаскированные монголы, почему бы не испробовать на них чуточку китайского? Я изложил последнюю байку, действительно смешную, уж поверьте, – и, едва умолк, за моей спиной раздался наконец громовый хохот. Смеялся негр-слуга, и это был настоящий американский смех, величественный, безудержный и бесхитростный, когда видны все зубы, язык и нёбо, чуть преувеличенный, может быть, и уж точно детский – обыкновенно так хохочут люди моложе шестнадцати лет. Я всей душой возлюбил этого смелого африканского брата.

951 Признаю, что со стороны эта история выглядит довольно глупо, тем более что я не осознавал причину, по которой этот случай мне запомнился. Лишь намного позднее я установил скрытое значение этого впечатления, как и второго, полученного в Буффало.

952 Наши убеждения часто имеют очень скромное происхождение. Поэтому я без колебаний поведаю читателю, как именно и под каким влиянием сложились мои убеждения об американской психологии. Два упомянутых выше мимолетных впечатления действительно содержали в себе все то, что я узнал впоследствии, в ходе двадцати пяти лет работы с американскими пациентами.

953 Американский смех поистине поражает. Смех – это очень важное эмоциональное проявление, и многое можно узнать о характере человека, внимательно наблюдая за тем, как он смеется. Некоторые люди страдают от увечного смеха. Просто больно видеть, как они смеются, а от этого пронзительного, злобного, сдавленного хрипа почти тошнит. Американцы умеют смеяться, и это много значит для народа, выдает детское умонастроение, здравость эмоций и непосредственную связь с ближними.

954 Этот смех идет рука об руку с замечательной живостью и большой свободой выражения. Американцы – отличные собеседники. Сплетни и болтовня обильно выплескиваются на страницы газет. Разговор продолжается, даже когда вы читаете. Стиль «хорошего» американского сочинения – это разговорный стиль. Когда он не слишком плоский, то освежает и бодрит нас, европейцев, как и американский смех. Но зачастую, увы, это просто болтовня, этакий несмолкающий гул большого муравейника.

955 Одним из самых явных преимуществ американского языка является его сленг. Я далек от того, чтобы высмеивать американский сленг; наоборот, он мне очень нравится. Сленг подразумевает, что язык находится в процессе становления, что он полноценно живет. Образы этого языка – не заезженные и выцветшие метафоры, освященные минувшими столетиями, не бледные отблески, не гладкие, правильные и лаконичные условности, а фигуры, полные жизни, отмеченные печатью своего земного происхождения и воспроизводящие ни с чем не сравнимый колорит местных условий, присущих странной и непредубежденной стране. В потоке старого английского языка угадывается свежее течение, и диву даешься, откуда оно взялось. Все дело в новой почве? Лично я в этом сомневаюсь.