Цивилизационные паттерны и исторические процессы

Третий шаг в построении сильной программы начинается с аргументации в пользу структуралистской – или по меньшей мере дружественной структурализму – версии герменевтики. Для Александера и Смита исходной точкой служит «попытка понять культуру не просто как текст (à la Гирц), но как текст, основанный на знаках и символах, находящихся в упорядоченных отношениях друг с другом»62. Эта общая линия связана с прорывами структурной лингвистики и расширением лингвистических моделей, осуществленным Леви-Строссом. Ее значение для объяснительных целей программы является двойственным: она позволяет рассматривать культуру как столь же объективную структуру, «что и любой более материальный социальный факт»63, и это расчищает путь для создания общих теорий; структурные паттерны могут транслироваться в формальные модели, применимые поверх культурных границ. Однако в данном пункте сильная программа не следует линии, которая кажется особенно заманчивой. В той мере, в какой структуралистские тенденции привели к формированию собственных объяснительных моделей, основной акцент делался на абстрактной системной логике. Александер и Смит считают такие конструкции тупиком; их идея культурсоциологии не является культуралистской альтернативой вдохновленным Альтюссером и Фуко моделям, в центре которых – экономика или отношения власти. Их объяснительный подход призван удовлетворить «жесткие и скептические требования ясности каузальных связей» и «укоренить причинность в непосредственных акторах и способах действия»64. Акцент на «непосредственных акторах» не оставляет сомнений относительно основной цели: вовлечение культуры в действие является ключевой связью между объясняющим и объясняемым. Это не должно предполагать исключительный фокус на индивидуальных акторах. В заключительной части статьи Александера и Смита упоминаются «институты и процессы, отражающие культурные тексты»65. Тем самым сохраняется связь с дюркгеймианством, но с оговоркой, что социальный мир должен быть расшифрован как сеть действий, пронизанных сетью культурных смыслов.

Подводя итог основным моментам, можно сказать, что эта часть сильной программы предполагает плавный переход от интерпретации – или понимания – к объяснению. Герменевтический горизонт, как мы видели, определяется в очень широких культурных терминах, без каких-либо уступок психологическому редукционизму. Но интерпретация культуры в конечном итоге является лишь прелюдией к причинному объяснению, которое призвано завершить программу. Что касается значения этого заключительного шага, требование каузальной ясности не определяется какой-либо ссылкой на спорный статус понятия причинности. Дискуссия между сторонниками номологической концепции причинности в духе Юма и теми, кто отстаивает идею объективной причинности, является сегодня более открытой, чем это было в прошлом. Ссылки на «непосредственное влияние», кажется, свидетельствуют о симпатии ко второй точке зрения, но этот вопрос не ставится. Остается неясным также, как новый акцент на культуре в объяснении человеческого действия мог бы интегрировать модели, основанные на мотивации, интенциональности и практическом разуме. Коротко говоря, ключевые вопросы не просто остаются без ответа, но вообще не задаются.

Нижеследующие размышления на тему цивилизации не претендуют на то, чтобы дать ответ на эти вопросы; они лишь призваны подчеркнуть связи, которые не столь заметны с позиций стандартного подхода культурсоциологии. Краткий взгляд на работы Леви-Стросса и дальнейшее использование его модели могут наилучшим образом направить эти размышления. Хотя Александер и Смит приписывают ему важную роль в обосновании автономии культуры, нет сомнения в том, что он понимал собственный проект совсем иначе: его задачей было продемонстрировать первичность и вездесущность бессознательного. Это была, если следовать его автобиографическим указаниям, новая версия «геологической» модели в гуманитарных науках (то есть объяснения явлений путем раскрытия их глубинных оснований), примером чего служили идеи Маркса и Фрейда, и в то же время попытка вытеснить эти две доминирующие версии (она могла бы быть описана как усовершенствование герменевтики подозрения). Смысл как таковой должен был быть сведен к лежащим на поверхности результатам комбинаций, действующих на уровне, где вопрос о смысле не мог быть поставлен, и в конечном итоге сводиться к элементам бессознательного. С другой стороны, попытки распространить эту редукционистскую стратегию на несколько сфер исследования в гуманитарных науках привели Леви-Стросса к созданию более сложных паттернов, что имело тревожные последствия для первоначальной модели. «Мифологемы», которые фигурируют в его сравнительном анализе мифов, представляют собой наделенные смыслом единицы, связанные между собой. На этом уровне его примеру могут следовать ученые, которые не обязательно принимают его утверждения о бессознательном.