Цотнэ, или падение и возвышение грузин

У невежественного крестьянина Отиа не было ни возвышенной цели, ни сознания долга, ради которых он терпел адские муки, для Цотнэ же цель Кохтаставского заговора была беспредельно высока и чиста, долг благороден, долг перед народом и Грузией!

От боли Цотнэ грызёт себе губы. Кровь течёт из искусанных губ, а он даже не в силах сплюнуть эту кровь.

— Муциус Сцевола! — вспомнил он вдруг восклицания пастыря Ивлиана, и перед его взором мгновенно предстал самоотверженный юноша с рукой, протянутой вперёд для сожжения.

«Он вытерпел огонь, как же я не могу вытерпеть мух! — думает Цотнэ и извивается от боли. — Ведь ради родины и любви к народу человек выдерживает любую боль. А кто любит родину и свой народ больше Цотнэ!»

Чего только не бывало с Цотнэ, сколько раз он был ранен, но такой горечи и такого отчаяния он нигде и никогда не испытывал… Но, видно, и у боли есть какой-то высший предел, после которого всё безразлично, и человек становится как бы бесчувственным. Голова раскалывается, и Цотнэ уже не способен думать. Полуденное солнце жмёт прямо на затылок, одурманивает распухшую, отяжелевшую голову. Так жарко, что если бы положить на солнце яйцо, наверное, испеклось бы. Цотнэ уже не знает, что мучительнее, укусы пчёл или солнце.

Всё тело раскалено, пламенеет, пылает, горит в огне, и, Цотнэ кажется, что местами у него лопается кожа. Глаза вылезают из глазниц. Постепенно ко всем мукам добавляется неутолимая, иссушающая жажда. Рот высох, пересыхает и горло, уже нет ни пота, ни слёз, чтобы окропить растрескавшиеся губы.

Ещё немного, и треснет черепная коробка, или мясо само возгорится огнём, и человек живьём сгорит в своём же пламени. Надежда на то, ч+о, может быть, не выдержит сердце. Одурманенный Цотнэ чувствует, что последние силы его на исходе.

Он открывает глаза, но ничего не видит отчётливо, всё погружено в какую-то муть. Он ничего и не слышит— ни мычания и стонов обезумевших заговорщиков, ни гудения ос. Может, все князья уже умерли? И не удивительно. Они же раньше Цотнэ начали испытывать страшные мучения, а сколько может вынести человек?

Христос пророчески знал, что умрёт распятым и испустит дух в страшных мучениях. Он твёрдо был уверен, что своими муками спасёт человечество. И вот человек с такой верой, богочеловек, и тот не вынес мучений. Под конец у него всё же вырвались слова упрёка: «Господи, почему ты покинул меня!» Неужели же у Цотнэ найдутся силы, чтобы до конца вынести все мучения и не взмолиться о помощи? Но зачем и кого молить о помощи? Его ведь никто не хватал и не приводил сюда. Его никто не сажал на солнцепёк и не обмазывал мёдом. Он может в любую минуту встать и уйти, свободно, как и пришёл.

Горестно искривилось лицо Цотнэ. Эта гримаса была, наверное, последним выражением живых человеческих чувств, ненависти и любви, жалости к самому себе, насмешки над забитой и побеждённой, но затаившейся где-то в далёких уголках мозга человеческой слабостью.

Последняя капля силы утекает, истончившаяся нить распадается, боль и жажда уже неощутимы, настают тишина и блаженный покой. Тёплая волна успокоения заливает всё тело, слышится какой-то приятный шелест, и у Цотнэ находится ещё мгновение сообразить, что это шелестят крылья орла.

Орёл летит к Цотнэ, хлопая крыльями, как летал он к Амирану, чтобы клевать внутренности героя.

Сколько раз в детских сновидениях, в грёзах прилетал к Цотнэ этот орёл! Тогда Цотнэ не знал, через какие муки надо пройти, чтобы орёл прилетел и наяву, после каких жесточайших мук может охватить его та нега, то блаженство, которое сейчас охватывает его душу и плоть.

Удивительно, что в годы возмужания, в годы зрелости к Цотнэ не являлись эти детские сновидения. Он сражался, путешествовал, истекал кровью на поле боя, убивал сам, совершал, быть может, героические поступки, да и, кроме него, мало ли раненых героев валялось вокруг во время жестоких сечь, и когда утихали они в отдалении, но ни один воин не удостоился за всё время того, чтобы прилетел к нему Амиранов орёл.

Орёл забыл о Цотнэ. Напрасно воин мечтал не раз, чтобы в награду за тот или иной поступок, за самопожертвование вернулись к нему детские сны, в которых шелестели крылья орла. Тщетно. Детские сны не возвращались. Орёл о Цотнэ забыл.

Неужели же единственный благородный поступок — добровольная выдача самого себя жестоким врагам, присоединение по своей доброй воле к истязаемым братьям, возвысили Цотнэ больше, нем все героические деяния его жизни? Неужели простое проявление честности, совести, искренности удостоили его столь высокой награды, что опять прилетел орёл его детства, орёл его грёз?

Верёвка, которая недавно ещё больно стягивала и врезалась, теперь как бы нежно вросла в плоть, как и та амиранова цепь, ожила и стала частью живого тела. По ней, как по жилам, течёт живая кровь, струится, приятно расслабляет, умиротворяет, пьянит и приводит к забвению. Всем своим существом отдаётся Цотнэ грёзам, о которых мечтал так давно и так часто, все ближе и громче раздаётся шелест крыльев снижающегося орла.