Цотнэ, или падение и возвышение грузин

Цотнэ хотел помочь ему, подставить плечо, но старик отстранил отрока и тихо сказал:

— Теперь уже поздно. Завтра будет день и будет злоба его. Ложись, отдыхай до утра, — он перекрестил гостя и, пятясь, вышел из кельи.

На дворе бушевала буря. Молнии извивались в небе. Гром сотрясал землю. Хлынул проливной дождь, и мрак ещё больше сгустился.

Кое-как добравшись до своей кельи, игумен упал перед распятием и начал молиться.

— Отпусти мне последний грех, тягчайший из всех моих прегрешений, ибо не избавился раб твой от помыслов о величии государства и от забот о делах царства. Отпусти грехи и прими мою душу, господи.

Он приглушённым голосом твердил молитву, бился лбом о каменный пол и крестился.

Наконец, укрепившись в вере и набравшись сил, старец сел к столу и принялся писать. Закончив письмо, позвал послушника.

— Дождь перестал?

— Перестал, отче.

— Сейчас же возьмёшь мула и отправишься во дворец князя Одиши. Лично княгине вручи это письмо. Передай только ей в руки, не показывай никому.

Послушник поклонился, облобызал полу рясы. Настоятель благословил его. В это время отдалённый шум достиг опочивальни игумена. Кто-то ломился в ворота монастыря, кричал, вызывал привратника. Потом всё затихло, очевидно, стучавшего впустили в обитель. Игумен хотел было узнать, в чём там дело, но послышались шаги и в дверь постучались.

— Кто там?

— Я это, наставник княжича Цотнэ, раб божий Ивлиан.

— Да святится имя твоё, господи! — перекрестился настоятель. — Отдай! — он протянул руку к послушнику и отобрал у него письмо…

…Цотнэ долго не мог уснуть. Ему казалось, что страшная гроза — это гнев господен на его голову. Он дрожал и крестился.

Потом, когда дождь уже перестал, раздался стук в ворота монастыря. Через некоторое время в монастыре начался какой-то шум. По коридору быстро ходили, бегали то туда, то сюда. Наконец в двери кельи постучались, и на пороге появился монах.

— Настоятель призывает тебя.

Цотнэ поднялся.

— Весь монастырь всполошился, неужели ты не слышал?

— Что там произошло?

— Игумен… — начал послушник и зарыдал. — Плохо ему. Очень плохо. Уже принял святое причастие…

— Что ты? — Цотнэ поспешно собрался. Монах шёл впереди, показывая дорогу, и княжич едва поспевал. Монах рассказывал:

— Обрадовавшись твоему появлению, настоятель, оказывается, всю ночь не спал. На рассвете ему стало совсем плохо. Среди наших монахов есть лекари. Они применили всё своё искусство, но ничем не смогли помочь. Игумен твердит, что это господь призывает его. Составил завещание, принял святое причастие и велел привести тебя.

Цотнэ понял, что нарушило мирную жизнь настоятеля. Приход племянника, испуг, который он испытал, как видно, сразили старца. Если б не Цотнэ, кто знает, сколько бы ещё прожил он! Послушник открыл дверь, и взволнованный Цотнэ осторожно вошёл в келью настоятеля.

На постели, учащённо дыша, лежал старец с закрытыми глазами. Руки бессильно протянуты поверх одеяла.

В углу кельи, опустив голову и сложив руки на груди, сидел Ивлиан. При виде его у Цотнэ задрожали колени. Старец приоткрыл глаза и улыбнулся вошедшему.

— Пришёл, сынок? Садись вот здесь, — шевельнув рукой, вымолвил он и одним глазом поглядел на Ивлиана. Воспитатель Цотнэ понял, что надо оставить дядю с племянником одних. Проходя мимо Цотнэ, он на мгновение задержался и проговорил:

— За что ты обрёк меня на эти мучения? С какими глазами я вернусь к твоим родителям!

— По божьей воле пришёл княжич в монастырь, я тебе это всё уже сказал. Родители не должны упрекать его, — жёстко произнёс игумен, указывая племяннику на сиденье.

— Прости, отче! — Ивлиан отвернулся и покинул келью.

Цотнэ сел на стул.

— Господь призывает меня, сын мой! Куда? Никому неведомо. Откуда же знать мне грешному? Ты единственный наследник владетеля Одиши эристава эриставов Дадиани. Моё последнее слово всё равно было бы обращено к тебе. И вот судьба привела тебя сюда. Велик был мой грех перед господом и перед венчанной моей царицей. Но богу ведомо, что не было в моём сердце измены. Только жажда возвыситься отдалила меня от трона и сделала изменником. Алчность ослепила меня, заставила забыть бесчисленные милости царицы царей и поднять меч против того, чему я посвятил все свои силы и способности. Тогда эту борьбу я не считал изменой. Я думал, что, возведя на грузинский трон русского царевича, сделаю доброе дело для моей родины, так как верил, что, укрывшись за спиной русских и сделавшись фактическим правителем страны, я укреплю наше царство, смирю разнузданных вельмож, сломлю их своеволие и во главе могучего войска двинусь за пределы Грузии, чтобы завоевать новые земли, приумножить могущество родины. Я был чист перед своей совестью, ничем не погрешил против неё, но я не понял того, что борьба против Тамар была борьбой против единства и могущества Грузии. Я не понимал, что вероломство по отношению к трону было вероломством и по отношению к стране. Если появилась хоть одна трещина, если человек отступил от своей веры, то он зачеркнул всё, за что боролся в течение жизни.