Цугол (СИ)

Трофимов Максим

Цугол

посвящается саперам

«Что ж, надо идти» – подумал он, «чем скорее, тем лучше! Подорвусь, значит так надо…». Так думал двадцатилетний парень, по имени Николай, тянувший лямку срочной службы в инженерных войсках сапером. Огромный, пугавший свой дикостью Цугол, никем и никогда не распознанный, страшил своей природой, не то что атмосферой. «Нда! Братан, жуть что-такое снаряды от БМ-21 мы перетаскали на зубах, а на чем вот эти понесем!?» – «Спокуха, все будет четко, по любасику» – «Ща, такелажники подтянуться…». Такелажники подготавливали все для взрыва, уже окончательного. Часто бывало, что кто-то не успевал уйти, просто не знал или делал свою работу – эти несчатные взлетали на воздух вместе с негодными для какой-то своей годности снарядами, патронами и прочим «барахлом».

Именно в тот день замешкался друг, сослуживец Коли, тувинец Монгуш. «Монгуш проморосил! ААА!». Но было поздно. Коля только глянул на поднимавшийся в воздух «гриб». Он не мог понять, как это возможно. Смерть еще не прижилась с его рассудком, несмотря на её родственную близость за эти полгода службы на Цуголе. Еще пару часов назад он с ним говорил, а сейчас от него ничего не осталось. Остро, словно финкой, порезанная душа, прилипившеяся к потерянному брату-сослуживцу, вскричала на всю округу: «Сволочи!!! Уроды!!! У него одна мать и больше никого, а ей теперь даже в цинке нечего прислать! Почему меня туда не отправили? ПОЧЕМУ!? Потому что мы для вас только мясо? Да? Порадуйтесь, вас также разбросает по клочкам – здесь фраеров нет! Все одни!» Коля кричал, заливаясь, не помня себя от злости, его держали, он вырывался; в конце концов повалили на землю, и только тогда он начал успокаиваться. «НЕЛЮДИ!!!» – возгласил со всей мочи Колян. На него многие обернулись, заметили даже некоторые лейтенанты, что послужило подспудной причиной беседы между ними. Один начал спорить с другим, на что разгоряченный спором заматерелый лейтенант Огнев ответил молодому оппоненту: «Сегодня их подорвется пятеро, завтра десять – ну какая нахрен разница, новых пришлют! Ты лучше подумай, сынок, как ты это все подрывать будешь и чем? Комбригу поплачешься? Мол, солдатиков жалко? Заткнись лучше, пока с ними не зашуршал!»

Зарево взрыва отдавало чем-то красновато-вишневым. Казалось, душа погибшего Монгуша стонала вместе с истерзанной снарядами цугольской землей. Перед гибелью он думал о матери, он ждала его уже десять месяцев; соседям рассказывала про героя-сапера сына, который всегда вызывался идти первым на любое задание. Сердце ее особенно сжалось в тот момент; что-то защемило в груди; она глубоко вздохнула, посмотрела на небо и поняла – сын погиб, оборвалась нить жизни.

Дым рассеивался, сквозь столб пыли пробивались лучи солнца. «Доживу ли?» – подумал Коля. Это был темноволосый с узкими глазами парень. Он всегда настолько сильно чувствовал боль и переживания другого, что, казалось, это становилось его собственным, личным переживанием, да притом настолько сильным, что он готов был умереть, но помочь человеку. И ел он всегда как-то уж чересчур осторожно, словно за каждый кусок, каждую крошку должен был расплатиться. Как будто его заставляли есть, когда прямо напротив него сидел умирающий от голода человек.

За прошедшие девять месяцев службы, Коля прожил новую жизнь. Все, что было до армии, он воспринимал теперь, как потустороннюю реальность, как нечто вообще невозможное. Да, ему иногда снился далёкий дом в Перми, мама, сестра – только, когда он просыпался, вдыхая запах гари и пота, то понимал, что, вероятно, проснуться дома уже нереально, что это бред. Скорее всего, он обречен здесь, на Цуголе, на пожизненную, кровно-потяную каторгу, пока его сущность не расщепит на молекулы очередной взрыв тонн боеприпасов. Эти мысли сверлили самосознание, зудели, заедали рассудок. Единственно возможным глотком надежды оставалась молитва, которая сложилась в его уме предельно ясно «Спаси и сохрани», то что было с обратной стороны его нательного крестика – теперь было нацарапано гвоздем безысходности на его душе. Николай твердил про себя эти слова, как только вставал от забивавшего гвоздь реальности в голову крика «ПАААДЪЁЁЁМ!!!» молитва сама шла и вместе с горечью солдатской действительности, приходила сладость общения с Богом. Тогда он и сказал Богу, сперва обращаясь к себе, перед очередным походом-подрывом: «Если я должен буду умереть сегодня – то умру, значит так надо; если нет – еще поживу». И невдомек ему было, что эти слова из безусого, опрометчивого ребенка рождали трезвого здравомыслящего мужчину; рождали способность жить и дышать; рождали сердцевину существования обожженного порохом воинской свирепости.