Цунами

„Номер такой-то, предположительно мужчина. На бедре остатки белого кожаного ремня, фрагмент джинсовой ткани”.

И обводила нас взглядом. Тогда где-то в углу начинала голосить женщина. Просто заваливалась на скамейку и мычала. Мотала головой, как корова.

„Номер такой-то, предположительно женщина. На среднем пальце кольцо с гравировкой в виде ромба…” И снова – вой, нашатырь. Санитары уводят под руки.

Когда список закончился, нас повели в подвал. Внутри пахло паленой шерстью – как в деревне, когда у бабушки резали свинью, – но в пакетах, где находились мелкие фрагменты, я тоже ничего не узнала.

Так моя сестра попала в списки пропавших без вести”.

…Она попыталась разлить коньяк, но графин не давался в руки. Видно было, что она сильно пьяна. Я подошел к столу, взял фотографию.

Поразительное сходство, одно лицо. Неужели так бывает?

Обернулся, чтобы спросить, – она уже спала. На спинку кресла бесшумно вскочил серый кот, стал сверлить меня желтыми зрачками.

Я вынул рюмку из пальцев, потоптался.

/

Теперь понимаешь?

/

И тихо закрыл двери.

13

Почему люди все время рассказывают мне истории? Открывают то, в чем себе-то признаться страшно?

После той ночи она зачастила в гости. Заходила без предупреждения, подкарауливая через глазок. И “случайно” выскакивала на лестницу, к мусоропроводу.

– Как ваш коньяк? – качала полупустым пакетом.

– В какую страну собираетесь?

Сквозь пластик виднелись упаковки тампонов и яичная скорлупа. Пустые бутылки. Изображая виноватую улыбку – чувствуя брезгливость и жалость, – я приглашал ее в гости.

Первые раз она долго ахала, металась по комнатам. Вынюхивала.

– Неужели сам все придумал? – гладила голые кирпичи.

Я доставал очередную бутылку, “Сухой, строгий коньяк для истинных гурманов”.

– Ты что, дизайнер? – пьяно спрашивала после третьей рюмки, показывая на экзотические тарелки на стенах. Я что-то придумывал в ответ, но она не слушала. Начинала рассказывать про детство и снова про сестру – со всеми подробностями, совершенно уже лишними в этой истории.

Почему у людей нет вкуса к таким вещам?

Я давно заметил – особенно это касается женщин.

В один из вечеров, прикончив бутылку, она вдруг обняла меня за шею.

Я мгновенно протрезвел. Отчетливо, как под микроскопом, ощутил ее губы, сухие и твердые, и что они перемещаются по лицу, как насекомое.

Она игриво отступила в комнату. Изображая возбуждение, я помог забраться на помост. Хотелось выпить еще, чтобы запьянеть хоть как-то. Но бутылка осталась там, в кухне.

Пальцы на ее ступнях судорожно сжались, распрямились.

Схватив ее за волосы, я поразился густой шевелюре – и закрыл глаза.

…Через полчаса, опасаясь, что она заснет прямо здесь, я стал потихоньку ее выпроваживать. Та сонно сопротивлялась, просила выпить. Пришлось пожертвовать остатками “Деламэна”. Прижав флакон, как ребенка, она долго шаркала ключом по двери. Наконец створка захлопнулась, все стихло.

Я из пушки в небо уйду!

Тиги-диги-ду! Тиги-диги-ду!

Убрав рюмки, я лег навзничь. На простыне заметил ее пепельный волос, смахнул на пол. Пытался вспомнить тело. Но ничего, кроме ощущения

/нашпигованности/,/ /не осталось.

Решил, что повторять не обязательно.

14

Ночь выдалась в Москве тихой, светлой – какие бывают накануне больших снегопадов. Облака стояли низко, и свет фонарей бросал на них рыжие отблески. Отдаленно шумело Садовое кольцо, и чей-то голос, певший из темноты, вплетался в его магический гул.

На Татарской улице светились витрины “Седьмого континента”. За стеклом, выложив бюсты на прилавки, беззвучно открывали рты продавщицы. У выхода сидел, уткнувшись в газету, пожилой охранник с эмблемой дракона на куртке. Крутилась у входа черная собачонка.

Из проходной напротив вышла женщина. Ее шуба была призывно распахнута, под ней виднелось легкое платье. Следом услужливо семенил напомаженный парень в полосатом костюме. Суетливо укладывал в багажник ее пакеты.

Перед тем как сесть в машину, женщина победно оглядывала улицу, щурилась. Под уличными фонарями лоснились ее уложенные на висках пряди. Она улыбалась, запахивала пальто. Дверь машины глухо защелкивалась.

Мечеть, откуда доносился голос, стояла в самом обычном московском дворике. Ее резная дверь была закрыта, но в подвальных окнах мерцал свет. То же электричество светилось в окнах палатки.

Внутри висели освежеванные туши в каплях крови, которая свернулась на белых жилах. Лежали бруски сырокопченого мяса, пачки чая. Белая жидкость в бутылках и стопки лепешек. Вокруг лампочки вилась тяжелая муха. Другая муха спала на портрете арабского шейха, чье заплывшее лицо, казалось, не имело черт.

И снова тишина наваливалась на город, затыкая все его щели. Но длилась она недолго. Тот, кто проходил в эту ночь по переулку, слышал из подвала мечети выкрики и шарканье ног – как если бы несколько человек шли в ногу, подпевая в такт шагу. Тот, кто заглянул в форточку, почувствовал, как струится сладковатый запах дыма или благовоний. Там, за стеклом, он различил бы людей, одетых в белые балахоны с прорезями для рук. И то, как они шли по кругу, покачивая в такт музыке высокими войлочными колпаками.