Цунами

“Ты что, отпустишь меня в город?”

Как будто за окном лежал средневековый Каир или Константинополь.

Ей нужен был зритель, публика. Тот, кто сможет оценить ее перевоплощение. И мы ехали по музеям, шли в оперу. Посещали кладбища, похожие на лежбища морских котиков.

В ночь перед отъездом мы поднялись на Монмартр. Так она решила – сходить туда напоследок. Бесцельно бродили по мокрой брусчатке – пока не вышли на крошечную, размером с прихожую, площадь.

Вывеска, деревья в решетках, купола-груши – я сразу узнал это место.

Вспомнил художественную школу и как сидел в музеях с планшетом.

“Да не тяни ты, ради бога!” Она стала бренчать в кармане мелочью.

“Что за манера”.

И я стал рассказывать.

“Однажды нам дали задание нарисовать городской пейзаж. – Я начертил в воздухе рамку. – Любой, на выбор. По композиции. А у меня была одна открытка. Кто-то подарил или выменял – не помню. И я решил сделать копию. Большую копию маслом, на картоне. Ну, потому что действительно нравилась”.

На колокольне звякнули часы. Я дотронулся до сморщенной коры, но пальцы не умещались в трещинах.

“Ни автора, ни города я не знал. Подпись-то на обороте нерусская. Но домики, черепица. Ставни! В ней была магия, я хочу сказать. То, что притягивало, держало”. Она подставила лицо под невидимое солнце.

“Мы ведь дальше Сочи и Ленинграда нигде не были. Ни родители мои, ни я. Не предполагалось, что наш человек что-то из Европы увидит. А тут вывески, мансарды, купола. Марсианский, в сущности, пейзаж. Окошко в другую реальность, где для тебя место не предусмотрено”.

Мы остановились, она опустила глаза.

“Тогда я скопировал каждый кирпич, каждую складку на занавесках. Все трещины на штукатурке. Решетки, трубы, карнизы”.

И развернул ее лицом к площади. Обнял за живот, уткнулся в волосы.

“На открытке был ресторан, вот он”.

Ее плечи распрямились.

“Я представлял себе, что живу под крышей. По вечерам спускаюсь по винтовой лестнице. Лестница почему-то должна быть обязательно винтовой, железной. Выхожу на террасу, сажусь под тентом. Еду какую-то заказываю. Жду, когда жена спустится”.

Она толкнула меня спиной в живот.

“Мне нравилась одна, из кино. Маленькая актриса. Девочка. С ней я тут и поселился. Потом поднимались, ложились”.

“И дальше?”

“В том-то и дело, что на „дальше” у меня фантазии не хватало. Все застывало, стоп-кадр. Полная темнота”.

В сумерках снова ударил колокол. На стене, одна за другой, вспыхнули буквы “Consulate”. Откинув голову, она попыталась найти мои губы.

Неловко поцеловала в подбородок. “Ты голоден?”

Я пожал плечами. “А я хочу есть”.

Мы перешли площадь и сели под полосатым тентом.

“Я все закажу сама, будет вкусно. И пожалуйста, не думай о деньгах”.

Действительно, ничего похожего я не пробовал. Креветки, крабы, виноградные улитки. Дичь какая-то с хвощами. Официант подносил бутылки, и она снисходительно разрешала налить в бокал. Отпивала, кивала.

Во время ужина меня не покидало ощущение, что мы по ошибке влезли в незнакомые декорации; вышли на сцену во время спектакля. Что реальность театральна и развалится, стоит в нее ткнуть пальцем. И что если она реальна, то, значит, мы – призраки.

Расплатились из денег, отложенных на пальто или сапоги, сейчас не помню. Молча спускались вниз. Она что-то напевала, а я почти физически ощущал, насколько мы чужие в этом городе, насколько условно, призрачно все, что нас окружает.

Что чувствовала она, я не спрашивал.

По-моему, она была счастлива.

10

Всю ночь в коридоре хлопали двери. Кто-то блевал, потом тихо лопотали женские голоса. Таскали мешки, волоком (сквозь сон казалось

– трупы), и они цеплялись невидимыми пальцами за косяки. В довершение всего под утро вступила фреза, и комната наполнилась душераздирающим железным скрежетом.

Мокрый от пота, я сел в кровати, включил телевизор. С экрана зачастила, не снимая улыбки, девушка; замелькали рухнувшие под снегом кровли Европы; опоры электролиний.

Она смотрела в потолок. Выражение лица трагическое, что-то из “Леди

Макбет” как минимум, поздравлять с добрым утром бессмысленно.

В услугах отеля значился “завтрак в номер”, и я осторожно предложил ей воспользоваться. Она молча покачала головой.

Уселись на веранде с видом на фонтан, где плавала похожая на крысу рыба. После кофе со свежим соком она повеселела.

– Как в деревне, – постучала по дощатой стенке.

За перегородкой гудел и звенел Бангкок. В утреннем городе трещали стаи невидимых мотоциклов, истошно выла в трафике сирена, щелкали по голым пяткам тысячи шлепанцев. Доносилась речь – тайская, английская, русская. В общий гул, который повис над городом, вплеталось множество домашних, отчетливых и выпуклых, звуков – звона посуды и колокольчиков, шипения масла на сковородке, шарканья ложки по стенкам.

Слышно было даже, как стрекочет швейная машинка.

В город она вышла в белых льняных шароварах. Купила их перед отъездом, очень гордилась. Торговки медными членами восхищенно разглядывали красные маки на ягодицах, пробовали материал на ощупь, снизу вверх улыбались.

Изображая смущение, она разводила руками.

– Ну что они хотят от меня? Скажи им!

И победно: