Цунами

– Вот что значит – “Кензо”!

В стеклянном закутке с картой мира на стенке я оформил маршрут.

Просто ткнул пальцами в нужную точку, назвал даты – и через минуту принтер выплюнул распечатку, билеты.

– Ночь в поезде, первый класс. Затем корабль, к обеду на острове.

Пока разбирался с маршрутом, она успела накупить фруктов. Позировала мне с этими /елочными игрушками/. Время от времени у обочины тормозил рикша с мотором, тук-тук, и водитель с морщинистым, как тыква, лицом молча смотрел на меня.

Я вдруг вспомнил мужика, которого однажды встретил по дороге из школы. Он тащил пухлый портфель, а в другой руке сетку. Авоську, набитую недозрелыми ананасами. То есть я не знал, что это ананасы, и как дикарь пялился. Помню, один из них, поменьше, свесился из прорванной ячейки, а я шел и думал, может, он вывалится, упадет на землю – или мужик вдруг умрет и упадет тоже.

Тогда можно подобрать, попробовать.

Не вывалился, не умер.

“Вот ведь какая штука!” – Я откинулся на лавке.

“Десять жизней с тех пор прошло, двадцать. Целая страна исчезла, испарилась. И мужик-то этот наверняка помер. А все не уходит из памяти. Тащит сетку с ананасами и тащит. Тащит и тащит”.

Остаток дня слонялись по городу. Заходили в китайские храмы, где от курений щипало глаза. Около ступы в монастыре распугали свору кошек.

Обедали огненным варевом из черных каких-то гадов, а под вечер, который наступил по-театральному внезапно, забрели в квартал, где по узким дорожкам перемещались бритые монахи в оранжевых тогах.

Но и монастырь кончился так же незаметно, как и начался. Просто перешел, перетек в другой квартал, в котором горели фонарики, играла в кафе музыка.

Запах кипящего масла смешивался с тиной и водорослями.

Под ногами давно уже лежала не улица, а настил, сходни. Хлюпала и переливалась под настилом вода.

Наконец улочки расступились. Темная вспученная река, отражая огни гигантского моста, шла вровень с набережной и колыхалась, маслянисто мерцала.

– Смотри! – Она махнула рукой.

По реке скользили большие черные гнезда. Лавируя между ними, шел катер, мотая голой лампочкой. На том берегу виднелись крыши большого храма. В адских отблесках заката я разглядел огромную золоченую статую лежащего Будды.

Жена разрезала дыню, в воздухе растеклось сладкое зловоние.

Я снова вспомнил мужика с ананасами – а внутри все похолодело, сжалось.

“Сколько призраков живет у меня в голове?”

Впившись в мучнистую мякоть, я увидел взгляд Будды.

Он смотрел насмешливо, лениво.

Как будто знал все, что со мной случится.

11

В театре у моей жены имелся закадычный приятель. Давний, еще со времен “Детфильма”, кореш. На актерских посиделках он обычно верховодил. Часто оставался у нас ночевать, чтобы не ехать через весь город. Тогда они с женой до утра перешептывались. Хихикали, вспоминая Торжок, где проходили съемки. Тех, из киношного класса – кто и кем стал в жизни.

Чтобы не мешать мне, она часто перебиралась к нему на диван, но мысль, что между ними может что-то быть, ни разу не приходила мне в голову.

Странно, что настоящее имя из памяти стерлось, исчезло. Или не существовало? А вот прозвище в театре носил он забавное.

“Сверчок”, так его называли.

Много лет он играл эту роль в “Буратино”. От природы тощий, невесомый, он превращался в насекомое, когда костюмеры застегивали на нем облегающее трико. “Буратино” шел с аншлагом много лет. За это время дважды уходила в декрет Мальвина. Умерла Черепаха, окончательно спился Пудель. А Сверчок продолжал пиликать на скрипке.

История сценической неудачливости этого актера невероятна и смешна.

По-театральному, анекдотично – да и закончилась она тоже эффектно, смачно. Поскольку в Таиланде мы очутились не без его помощи.

Все началось со старого, полусгнившего спектакля о революции. В академических театрах такие постановки шли до победного, разваливаясь на глазах у публики. Как правило, вводили туда молодых артистов, многие из которых с трудом понимали, о чем вообще речь в пьесе.

Диалог рабочих происходил у доменной печи, Сверчок швырял уголь в топку. И однажды, не рассчитав массы, упал в очаг вместе с лопатой.

Зал ахнул, сталевары замолчали. Доигрывали второй акт, раскидав реплики между собой. “Он бы казал, что…” – так начинались мизансцены.

Другой раз он опростоволосился в спектакле о войне. Молодежь, ряженная в немецкую форму, погибала в партизанской засаде. Круг во время перехода увозил “трупы” за кулисы. Однако Сверчок не рассчитал и “умер” на авансцене.

Когда свет зажегся, в красном штабе лежал эсэсовец.

Но самый сюрреалистический эпизод случился с ним в классической постановке.

Визитной карточкой нашего театра считалась постановка по одной из пьес Уильямса. Много лет подряд тут заламывали руки народные артисты, вдвое, а то и втрое переросшие своих героев. Помимо звездных ролей в пьесе имелись “матросы, проститутки и другие посетители бара”. Обычно этот контингент играли выпускники – считалось престижным даже такое участие в легендарной постановке.

Однако Сверчку досталась роль совершенно невероятная. Он играл тень тапера.