Цвет боли. Красный

— Я знаю, все знаю, Даг. Я была такая, как сейчас вон Кристина, но все помню. А ты был так потрясен, что не заметил рыдающую девочку.

Вангер смотрел на портрет своего первого наставника Свена Линнерхеда, который погиб, когда они расследовали первое дело Дага. Ему завидовали, когда наставником был назван Свен, а потом долго объясняли, как он должен соответствовать высокой памяти такого человека. Конечно, раздавленный горем, он не заметил Фриду, а потом, встретив через шесть лет, не узнал.

— А почему фамилия…

— У меня мамина.

И все-таки, Рождество получилось замечательным. Мать Фриды заявила:

— Даг, мы принимаем вас в свою семью, если вы, конечно, не против. Будете моим названным сыном.

У Вангера мелькнула мысль: лучше бы зятем, но задавил эту крамольную мыслишку на корню.

— Я сделаю для вашей семьи все, что только смогу.

— Ну, вот и славно, хотя, помощь, в общем-то, не нужна, у меня боевые девочки.

— Даг, я надеюсь, это не изменит наши отношения на работе?

— Если ты обещаешь и впредь приносить мне семлы…

— И не только. Ты не знаешь, какие пироги я пеку!

— Как я могу знать, если не пробовал?

— Тогда за стол!

* * *

Я лежала, прикрыв глаза, и вспоминала, что произошло, вернее, пыталась это сделать, потому что кроме страха и боли был только полумрак и полные провалы в памяти. А разобраться нужно, Ларс прав. Только вот хочет ли он, чтобы я действительно вспомнила? Решено: даже если вспомню, то ему ни за что не скажу об этом. Даже если будет смотреть своими серыми глазищами прямо в душу, не скажу!

И прекрасно понимала, что если действительно посмотрит или поцелует, то выложу, как на духу и позволю укокошить себя окончательно. Мелькнула дурацкая мысль: пусть, пусть даже убьет, только бы не бросал!

Обругав себя дурой, я принялась последовательно вспоминать события этого странного вечера.

Еще при Анне у меня закружилась голова, но когда та подозрительно поинтересовалась, не беременна ли я, пришлось сделать вид, что все в порядке. Потом все провалилось в туман. Анна ушла… Я провожала ее до двери? Не помню…

А потом? Очнулась в больнице.

Нет, не так.

Сквозь полубессознательное состояние я чувствовала, что меня связывают, чувствовала боль в вывернутых суставах, и от этого теряла сознание окончательно. Но я слышала, как ругается Ларс… да, мелькнула мысль, что он разрезает веревки ножом… Какими-то отдельными вспышками сквозь мрак прорывались голоса… Надо постараться вспомнить, что это были за голоса, а еще лучше вспомнить, что именно произносили.

Медсестра, которую ко мне приставили в качестве то ли охраны, то ли сторожа, устроилась в кресле и взялась за толстенную книгу. Чуть приоткрыв глаза, я видела, что она углубилась в чтение. Это хорошо, не будет мешать думать.

Я снова попыталась вспомнить все, что можно.

Анна ругала меня за проявленную слабость, за то, что решила рассказать Ларсу о слежке. Хорошо, что я испугалась и не призналась, что готова отдать ему и флэшку с записями тоже.

Все словно сквозь воду… Да, это голос Анны:

— Где твои записи? Где твои записи, идиотка?!

В полумраке я не могла понять, о каких записях она говорит, у меня нет бумаг, все в компьютере. Кажется, Анна включала компьютер, но ничего не нашла.

Но если включала, значит, она не ушла, когда мне стало плохо, и я провалилась в сумеречное состояние?

Может, Ларс прав, и подвесила меня Анна? Но зачем?! Убить из-за провала журналистского расследования? Если бы казнили всех неудачливых журналистов, боюсь, даже новостные заметки писать было бы некому. Она могла меня вышвырнуть, не заплатить, даже подать в суд (хотя, за что?) или ославить на всю Швецию, но не убивать же. Почему ее так интересовали мои записи? Я их отдала или нет? Не помню…

Еще была флэшка Марты… А она где?

Я вспомнила, что сунула ее в карман джинсов и не вытаскивала.

Что я еще помню? Голос Ларса:

— Дыши! Дыши, Линн! Дыши, черт тебя побери!