Цвет ночи (СИ)

Он будто открыл ящик Пандоры, из которого вылезли все его страхи, ужасные воспоминания, нестерпимая боль и муки совести. Он убил родную сестру. Убил, развеял над морем и больше не вспоминал о ней. Запрещал самому себе это делать. Оправдывал свой поступок тем, что его в очередной раз хотели предать.

И сколько таких поступков он совершил за свою вечность — жестоких, кощунственных, безжалостных, всегда оправдываясь тем, что он боролся за власть, хотел защитить клан, восстановить справедливость и множество других оправданий, которых было уже не сосчитать. Он — великий правитель Вольтерры, правитель мира вампиров обязан был делать всё правильно. Но делал ли он? Эта девочка, что пришла в его вечность для чего-то, уже так многое изменила в нём, а сейчас и вовсе решила сломать его не только своей любовью, но и прощением.

«Я не имею права осуждать вас за поступки, которые вы совершали задолго до моего рождения. Не мне судить вас. Вы давно уже прокляли самого себя за содеянное». Как она могла сказать это? Он понял: если бы она шарахнулась от него в испуге, возненавидела его, но только не приняла, не смирилась со всем тем, что он натворил — было бы проще. Потому что он сам не мог с этим смириться. Он осознал только сегодня утром, когда прижимал Ренесми к груди, какое же он мерзкое, безжалостное чудовище.

Перед глазами всплыл образ Дидим, который грустно покачал головой. Сейчас, когда все чувства вновь были вынуты наружу, он вновь переживал убийство сестры также ярко, так же болезненно, как это было тогда — несколько тысяч лет назад. Он не хотел её убивать, у него и в мыслях не было, но та ярость, что пришла к нему в тот момент, когда он представил, что сестра покинет его, уйдет, предаст, была сильнее его разума, голоса его рассудка. Он был подобен разъяренному дикому зверю, который способен лишь убивать.

И он убил. Убил, а потом не мог найти себе места. Презирал самого себя и ненавидел. Для других он стал ещё жестче, ещё сильнее, ещё кровожаднее, но знали ли они, что каждый раз, приходя к себе в покои, его скручивала режущая боль, пронзающая всё его тело, заставляя корчиться до рассвета на собственной постели от мыслей, переживаний, страданий и главное — осознания того, что он совершил?

Единственное родное, что у него оставалось — Дидим. Всё остальное было иллюзией, которую он сам выдумал. Клан, Маркус, Кай, одарённые вампиры, желание быть великим правителем — было ли все это действительно тем, ради чего можно было бы отдать свою вечность, были ли они его новой семьей. Нет. Но он уверял себя в этом ежедневно, заставлял себя так думать изо дня в день. Иначе убийство Дидим окончательно бы разрушило его.

Аро Вольтури, который играл сам с собой в жестокие игры. Его не должны были видеть слабым. Никто не должен видеть его настоящего лица, потому что он сам боялся вновь увидеть его. Он так привык носить маску верховного правителя, которую видели все без исключения, что она плотно срослась с его истинным лицом. Даже его родная сестра не смогла разглядеть под ней его прежнего, желая уйти от него, чтобы больше не видеть того, в кого он превратился. И лишь Ренесми слой за слоем убирала этот грим, счищала его, добравшись, наконец, до истинной сути собственного супруга. Он действительно проклял сам себя, обрекая на вечные муки в этом аду под названием вечность, где ему предстояло дальше вершить свои тёмные дела, не считаясь ни с чьей жизнью.

Он прекрасно помнил, как тогда на поле он готов был убить эту маленькую девочку, которая смотрела на него без всякого страха, но не с вызовом, как это обычно происходило у тех, кто всего-навсего не боялся его, а с нежностью. С той самой нежностью, что была в глазах его сестры. И в тот момент что-то затрепетало в его умершей душе, заставило его вспомнить Дидим и не повторить ошибку. Один раз он уже убил девушку с точно таким же взглядом, девушку, что была ему дороже всего в этой вечности. А потом как же он корил себя за то, что опять совершил слабость, поддался воспоминаниям о сестре. Он старался всю его вечность, чтобы его маска стала его настоящим лицом, срослась бы с ним так, что невозможно было бы её сорвать. И он почти добился результата, если бы не Ренесми. Вновь всё было провалено. Вновь он был слаб. Он вновь помнил всё, что совершил и вновь терзал самого себя за это.

— Дидим, родная моя! Прости! Я люблю тебя! Я не хотел, поверь! — одними губами, чтобы никто не мог услышать его, он обратился ввысь к безоблачному небу.

Он ещё никогда не произносил этих слов, держа их в себе, боясь, что вырвавшись наружу, они вновь сломают его. Но теперь было поздно, он уже был сломлен. Сломлен собственной женой — этой семнадцатилетней женщиной, которая способна видеть его насквозь. И самое страшное было то, что она принимала его. Любым. Она любила его.