Цвет папоротника

— А нисколечко. Новое направление. Правду говоря, не ждал я такого от вас. Для чего нужно было столько дурачком прикидываться? С первым вариантом и не сравнить. Тот — бетон.

Багровая туча поплыла у Фомы перед глазами. Уничтожил, болван, свой первый, абсолютно надежный, железный вариант. Теперь его утопят, теперь не выплыть. Задумал мир удивить. Да кому нужны глиняные свистульки его мыслей?! Бетон нужно было давать, бетон! А он — вдохновение.

Это все она, эта сумасшедшая неизвестная, которая неизвестно откуда взялась на его голову, ласково подталкивая Фому к пропасти, сманила его с правильной колеи. Заставила даром вытягивать жилы, пахать целину. А он, дурак, еще и благодарил ее за вдохновение! Да лучшее вдохновение — это длинный список литературы.

Совсем больной, даже кости от температуры ломило, Фома с белыми глазами выбрел на улицу, лез под троллейбусы, брел через лужи, колотя свою душу, чтобы не лезла, куда не следует, не лезла, не лезла!

Уже наступила ночь, когда он без шапки, еле передвигая ноги, добрел до дома, зловеще прошел мимо растерявшейся Незнакомки, ничего уже не соображая, начал шарить под столом, под диваном, за портьерами, ища первые свои черновики.

— Г-где мой черновик? — брызгая слюной, завизжал он испуганной Незнакомке. — К-куда ты его дела? Вечно у тебя раскардаш, ничего найти нельзя!

Зеленые криницы очей Незнакомки налились предательской влагой, губы задрожали, и она, запинаясь, вымолвила:

— Ты… ты же сам их сжег. Разве ты забыл?

В другой раз Фома был бы поражен — она начала вспоминать прошлое, ту дорогу позади себя, на которую никогда не оглядывалась, но Водянистому сейчас было не до того. Он сам забыл, как однажды вечером собственноручно вынес проклятые черновики к мусорному ящику, чиркнул спичкой и раздул, чтобы лучше горело. Они должны быть — и баста. Сбитый с панталыку Фома теперь уже вопил во все горло, топоча ногами:

— Меня на защите зарубят, ей-богу, зарубят!

— Это, наверно, больно, — произнесла она с такой серьезностью, что Фома даже завыл по-волчьи в черной злобе. Нашла время для филологических упражнений!

Скользя по обмерзшим ступенькам, он бросился к мусорному ящику. На том месте возвышался серый снежный сугроб. Водянистый упал на него, начал царапать ногтями, потом нашел ломик, расковырял снег, но там на потрескавшемся цементе лежала истлевшая черная каша. И мелкие кислые слезы навернулись на глаза Фомы. Он затрясся в бессильной ярости, колотя кулаками по побеленной будке, футболя сугроб ногами, размазывая по щекам грязные черные потеки. Из своей форточки выглянула Роза Семеновна и радостно каркнула:

— Так тебе и нужно! За счастье дорого дают!

Черный, выгоревший, изнутри, словно выжженное трухлявое дупло, Фома тяжело полез по ступенькам вверх, держась за сердце. Протиснувшись в дверь, он молча, не раздеваясь, в грязном костюме-тройке лег на диван. Лег навзничь, как ложатся в гроб, не замечая, как вьется возле него Незнакомка, снимая туфли с рантами, прижимает к губам чашку с водой и материным голосом приказывает: «Успокойся, Фомушка, не плачь». Но грязные ручьи стекали с его щек на белоснежную подушку. Вытекал весь запас многих лет. Какой-то недуг, как коварный враг, пробил защитные стены в организме Фомы, с кривыми ятаганами и факелами кинулся по омертвевшим улицам, на ходу поджигая дома, разбивая окна, врываясь во дворы, тревожа каждую перепуганную клеточку его тела.

На лбу Фомы выступил холодный росяной пот, цвет лица стал переходить в цвет земли. Он, держась за стену, вяло поднялся и в густом черном дыму и пламени поплелся на кухню, на ощупь взял из буфета пригоршню разноцветных таблеток, налил в стакан воды, чтобы не так было горько умирать, но Незнакомка силой отняла у него смертоносную порцию лекарств и швырнула их в умывальник. Оттуда ударило кислотными испарениями, труба раздулась, глотая, и где-то далеко, в водоотстойнике, как в животе, булькнуло.

И вдруг, будто в квартире выпала внешняя стена, вьюга пронеслась по комнате, выметая все бумажки, а внизу открылась бездонная пропасть, откуда дохнуло могильной прелью. И сладкий, ленивый голос нашептывал Фоме: шагни, нырни, забудься. И его потянуло в тот равномерный, прямолинейный полет, когда теряешь вес опротивевшего тела. Он пьяно закачался на грани, но Незнакомка своими слабыми, хрупкими руками отчаянно держала его за сорочку.

Она укрыла Фому всем, что было в доме, но его все равно трясла лихорадка. Зубы стучали, как рюмки в руках пьяниц, он порывался бежать, потому что опаздывал на какую-то электричку, не успевая на кафедру, но Незнакомка крепко прижала его к постели и никуда от себя не отпускала.

Фома видел, как его, скованного, с заведенными за спину руками, ведут кривыми мощеными улочками древнего города. Изо всех окон льются на него помои, летят камни, все тычут в него пальцами. «Хотел быть умнее всех. Идиот. Ха-ха».