Цвета дня

Она поцеловала его. Она сделала это очень быстро, едва коснувшись его щеки губами, и, когда он открыл глаза, ее уже не было. Он увидел ее у дверей, в объятиях незнакомца, чье лицо он лихорадочно пытался выучить и запомнить. Он с усмешкой слегка махнул ей на прощанье рукой, но она его даже не заметила — она явно уже не думала о нем, его для нее больше не существовало, — и он почувствовал себя так, будто его вырвали из почвы вместе с корнями и отбросили, но так тоже можно было жить. Нашей способности жить практически нет границ. Он боролся с астмой, державшей его за горло, в то время как экзема неудержимо щекотала ему зад без всякого уважения к тому, что он сейчас переживал, — так его собственное тело, этот чужак, насмешливо и безучастно возводило вокруг него свои стены. У него спрашивали автограф, бросая ему в лицо конфетти и напевая мелодию из его последнего фильма, который он на дух не выносил. Он с трудом расчистил себе проход до Гарантье и, стараясь не задохнуться, сел, продолжая яростно расчесывать под пальто свой зад.

— У вас случайно нет при себе трубы? — спросил он с максимумом безразличия в голосе. — Ну знаете, как в Иерихоне. Вы могли бы, дуя в нее, обойти вокруг меня семь раз. Глядишь, стены в конце концов и рухнули бы. А? Раз — и нет тебе никакой астмы, никакой крапивницы, и вдобавок получились бы Елисейские поля. Вы видели?

— Все французские календари похожи, — сказал Гарантье. — На этом — репродукция «Ангелус» Милле.

— Он опоздает на корабль, — сказал Педро, — теперь-то уж наверняка.

— Я чувствую себя счастливым, — сказал Ла Марн. — Забавно, когда живешь полностью за чужой счет, в конце концов становишься совершенно бескорыстным. Этакое счастье по доверенности. По-моему, это и есть братство.

IX

Они стояли на автовокзале, позади цветочного базара, и большие белые машины отъезжали одна за другой в сторону Ментоны; у Ренье был виноватый вид, и он пытался удержать руки Энн в своих. Она смотрела на него с мольбой, пытаясь понять, кто он, в уверенности, что не ошиблась, но в то же время прижимаясь к нему изо всех сил, чтобы придать себе храбрости, чтобы заручиться хотя бы иллюзией, что она знает его уже давно; уцепившись за его рукав, она старалась, чтобы он понял ее по одному лишь взгляду, разрываясь между желанием бежать и стремлением пойти до конца, что было единственной возможностью оправдать факт своего пребывания здесь, на груди у незнакомца. Из-за растрепанных и приподнимаемых ветром волос ее лицо при каждом порыве мистраля, казалось, делалось все меньше; совсем бледное и возмущенное, оно немного терялось между ними, а ее носик подрагивал от волнения — восхитительный маленький носик, чуть вздернутый и забавный, — он спасал лицо от красоты в ее чистом виде и делал его ближе, нежнее и доступнее, наделяя его мягким несовершенством по-настоящему живых вещей, единственных, которые нуждаются в любви и защите. Их окружала толпа, люди с симпатией наблюдали за ними, и порой Энн обжигалась об их улыбчивые и подбадривающие взгляды, и у всех мужчин было по две руки, и уже казалось, что им чего-то недостает. Для собственного успокоения она цеплялась за его пустой рукав, хотя вовсе не знала, почему ее так успокаивает та пустота, что ощущает она под своей рукой, и легкая неловкость, которую она придает всем движениям этого человека, которого она по-настоящему не знает, почему это увечье воодушевляет и волнует ее и служит ей своего рода оправданием, чтобы продолжать и, быть может, пойти до конца, несмотря на все условности и те ужасные наплывы англосаксонской стыдливости, которые превращались едва ли не в панику всякий раз, когда на них смотрели и улыбались; и, вероятно, будь у него две руки, она бы его бросила, она бы наверняка сбежала.

— На этот мы тоже не сели, — сказал Ренье с упреком. — Уже третий.

— Ну что ж, не сели так не сели. Мы… мы сядем на следующий, вот и все.

Люди пропустили их, восхищенно улыбаясь. Это были жители Юга, и, следовательно, им было очень важно, чтобы это произошло, в какой-то момент они засомневались и помрачнели, потому что дамочка, похоже, противилась. Чувствовалось, что они готовы давать Ренье советы — жестами и на своем местном наречии: у него был такой вид, будто он не очень хорошо знает, как за это взяться, похоже, он не здешний. Но теперь порядок, дамочка поднялась наконец в автобус, и люди почувствовали облегчение; от них славно пахло чесноком. За ними в автобус вошли два господина и незаметно пробрались в глубь салона: Сопрано был очень доволен, что нашел сидячее место для барона, и удобно усадил его, предварительно немного почистив покрытое конфетти сиденье носовым платком. Барон был такой чистый; порой Сопрано казалось, что он глубоко, пусть и безмолвно, страдает от малейшей нечистоплотности, от малейшего соприкосновения, что могло произойти у него с внешним миром, который, конечно же, не был.