Цветные миры

В период своего пребывания в доме у Ревелса Мануэл имел достаточно времени, чтобы познакомиться с Гарлемом более обстоятельно, чем прежде. Тогда это был лишь беглый осмотр со скороспелыми выводами, которые были основаны скорее на данных печати, на своих и чужих теоретических познаниях, чем на непосредственных наблюдениях, Теперь у Мансарта впервые появилась возможность не спеша ходить по шумным и оживленным улицам Гарлема. На Эджкомб-авеню он садился в автобус и ехал до 135-й улицы. Оттуда шел пешком на запад, чтобы бросить взгляд на серые здания и покрытые плющом степы городского колледжа, затем — на юг по Восьмой авеню до 125-й улицы, по которой добирался до Седьмой авеню, откуда поворачивал к северу, а потом по какой-нибудь поперечной улице шел к востоку, до Ленокс-авеню. Так он и бродил — на север и запад, на юг и восток, — пока не уставал и не ехал на такси домой. Возвращался он неизменно расстроенный и задумчивый, а дома затевал бесконечные дискуссии с родными.

Гарлем был как бы городом внутри города — некоей сортировочной станцией, через которую катился непрерывный поток пришельцев, этот поток клокотал и пенился вокруг какого-то устойчивого ядра, менявшегося сравнительно медленно. Жилищный фонд Гарлема неуклонно разрушался, но квартирная плата десятилетиями оставалась неизменной, несмотря на то что здания приходили в упадок. Дома и улицы на глазах превращались в развалины, доживали свой век. Из этих множащихся руин изливался поток людей, расселяющихся к северу и западу — вверх, на Вашингтонские высоты, и вниз, к восточному берегу Гудзона. Часть более зажиточных негров добиралась даже до Риверсайд-Драйва. Двигаясь в восточном направлении, этот поток проник в Бронкс, а мелкие его ручейки потекли к северу, по направлению к Нью-Рошеллу и Уэстчестеру.

Другой поток состоятельных гарлемцев влился в кварталы Бруклина и достиг даже северной части Лонг-Айленда, распространяясь все дальше и дальше. Эта экспансия представляла собой как бы вулканическое извержение переуплотненного Гарлема, а вместе с тем и расслоение негритянской общины на классы: более богатые покидали его, а их место занимали новые обитатели, пришедшие с Юга. Небольшое, но крепкое ядро зажиточных негров оставалось в Гарлеме, чтобы эксплуатировать массу бедняков и присваивать себе их голоса, пользуясь тем влиянием, которое давала уже одна многочисленность этих голосов. Здесь было множество лавок, торгующих спиртными напитками, нелегальных тотализаторов и всевозможных тайных притонов, принадлежащих белым и неграм. В Гарлеме имелось два рода церковных общин: старинные и богатые с прекрасными зданиями и многочисленные мелкие, ютящиеся в лавках и простых домах; иногда они были центрами почти языческих религиозных радений и рассадниками взяточничества, а иногда и средоточием самой разнообразной общественной деятельности. Составить себе правильное представление о Гарлеме было трудно, почти невозможно. Любая общая характеристика и любое шаблонное определение неизбежно оказывались в какой-то степени неверными. Это был человеческий муравейник, где царили унижение и эксплуатация, гнет и жестокость. Одни Гарлем ненавидели, другие любили. Он медленно, но неуклонно выжимал своим прессом терпкое вино, но крепости этого вина еще никому не удалось измерить. Тут и там посреди развалин и мусора Гарлема вырастали новые дома — залог его будущего, — но они уже были настолько набиты людьми, что невольно возникал вопрос, что с ними будет лет через десять.

Мануэл Мансарт с особым удовольствием совершал утреннюю прогулку с Джин в прекрасном «кадиллаке» своего сына. Джин была опытным и осторожным водителем, и они обычно разъезжали по северным окрестностям Нью-Йорка и Лонг-Айленду либо, переправившись на пароме или по мосту через Гудзон, катили в Нью-Джерси. Двигаясь с умеренной скоростью, они с интересом наблюдали окрестности, встречавшихся люден, каменные массивы жилых зданий, рынки и пристани, любовались лугами и цветами. Это были счастливые моменты и для Мануэла, и для Джин. Они вели беседы о том, что ушло в прошлое, и о том, что их ожидает, и как хорошо сложилась у них жизнь.

Однажды утром в начале сентября 1954 года они приехали в Вэн-Кортланд-парк, чтобы взглянуть на раскинувшийся к западу пейзаж. Рядом с ними остановилась машина с тремя пассажирами. Из нее вышли старик и молодая, модно одетая дама; мужчина среднего возраста, оставшийся за рулем, помахал им рукой и, развернув машину, уехал, Мануэл пристально вглядывался в старина, стоявшего с непокрытой головой; его аскетическое, с тонкими чертами лицо было обращено к небу. Он выглядел изможденным и казался чуть ли не призраком.

Волна прошлого нахлынула на Мансарта, и в тот момент, когда седобородый старик, натянув на голову свою шапочку, собирался уйти, Мануэл вдруг его вспомнил. Мысленно он увидел, и притом так ясно, будто это было только вчера, полутемную книжную лавку в Берлине, осторожного продавца и старого хозяина в глубине лавки.

— Доктор Блюменшвейг! — окликнул он, торопливо выходя из машины.