Цветок для двоих [СИ]

Но пока что никаких следов европейской женщины с маленькой дочерью в старых бумагах они не обнаружили.

— Возможно, больше мы узнали бы из официальных доков, — предположила Шанелька, откидываясь на спинку стула и раскидывая в стороны уставшие руки. Поморгала, восстанавливая зрение — перед глазами уже плыли круги, а за высокими окнами свет становился тяжелым, бронзовым.

— И кто там так орет? Слышишь? Как на футболе.

Крис прислушалась. Издалека волнами доносились крики, умолкали и вдруг возникали снова, скандируя что-то.

— Слышу. Наверное, какие верблюжатные гонки. А все дело в том, что вся скудная официалка давно оцифрована и проверена Ираидой еще по запросу почтой. Нет там ничего. Джахи мне говорил, что устройство королевства Пуруджи было в этом плане весьма интересным — политические реалии, связанные с внешним миром — одно. А традиции — совершенно другое. На другом языке и с другими методами передачи информации. То есть, допустим, наше какое-то там высочество, а вот снова кстати, почему тут упоминаются исключительно принцы-принцессы, и никогда — короли с королевами?

— Не отвлекайся, — попросила внимающая Шанелька, удерживаясь на качающемся стуле и пытаясь положить ногу на пустой угол стола.

— Да. Допустим высочество имело вполне законную жену, и плодило с ней законных наследников — мини-высочеств. И брак был зарегистрирован и торжественно отпразднован со всякими оглашениями в прессе…

— О! Теперь я поняла, откуда пошло слово «оглашенный».

— Не отвлекайся, — строго сказала Крис, — но при этом в райском саду у женатого высочества обретался гарем с цитрами и лютнями, под ногами евнухов бегали детишки, и все это тоже строжайше регламентировалось, но устно, по законам передаваемых из поколения в поколение заветов и легенд. А самое печальное, для нас печальное, что у простонародья заветы были одни, а у знатных — другие. Не удивлюсь, что у высочеств — совсем третьи, уникальные. Про это нужно спросить, а то Джахи не успел вчера.

— Угу. Вы не успели. Расскажешь?

Крис пожала плечами.

— Нечего там рассказывать. Ну, насчет этого. А прочее я тебе вот рассказываю, и потом еще расскажу, вечерком.

Шанелька кивнула. Роняя ногу, с грохотом опустила стул на все четыре ножки и вцепляясь в край стола, фыркнула, виновато оглядываясь.

— Чисто ребенок, — одобрила Крис, уже опуская голову к новой стопке бумаг.

— Угу, впадаю в детство, — Шанелька встала и направилась в узкий проход между крайними у дальней стены стеллажами, — ты трудись, а я тут приметила кое-что. Хотя не на наших полочках лежит.

Из-за книжек и рулонов доносился ее голос, заглушаемый кипами рыхлых бумаг.

— Ничего не успели, но на «ты» перешли. Теперь и мне придется, а то ерунда выходит, ты его будешь, ах, Джахишка, ты такой, и тут я, вся такая фифа — драгоценный мой хеб, как ваше ничего…

— Не фифа, а изысканная интеллигентная дама. В левой перчатке на правой руке. Ты что там откопала?

Шанелька явилась снова, неся на вытянутых руках бархатный бювар с тусклой серебристой застежкой. Морща нос, на всякий случай отворачивала лицо, чтоб не дышать потревоженной пылью. Торжественно уложив находку на стол, подвинулась, приглашая Крис сесть рядом.

— Лежал в 80-х прошлого века. А по корешку видно же — чистый модерн, я еще потрогала пальцем, думаю, может, копия. Но нет, чувствуешь, какой старый бархат? И накладки — наверняка серебро, пусть даже мельхиор, но по стилю — явно наша старина.

Крис тронула бархатную поверхность рядом с витым уголком из стилизованных цветов и геральдических львов. Туго натянутый бархат уже потерял мягкость, шершавил кожу, как мелкий наждак или грубая, стертая до катышков, хлопковая бумага.

Шанелька бережно надавила планочку застежки, приподняла крышку, проверяя, не лопается ли ткань на корешке. И медленно открыла, придерживая ее рукой. В квадратном ложе, до этого надежно и мягко прижатом выпуклой сердцевиной верхней крышки, лежали несколько листов писчей бумаги, а поверх — квадратная фотокарточка с пустым белым полем по нижнему краю. Серо-белое, вернее, серое с желтоватым изображение. На темном фоне — богатое кресло с круглыми пухлыми подлокотниками, завитыми вниз, как раковинные спирали. В кресле — женщина лет тридцати, в парчовых одеждах, что ложились к полу плотными складками с тусклыми бликами, показывая кончик черной туфельки. В одной руке, положенной на колени, женщина держала раскрытую книгу, другая опускалась, будто под тяжестью четок из крупных бусин с молочным блеском и металлической фигуркой, прикованной к жемчугу несколькими звеньями цепочки.

Сидя чуть боком, с выставленной вперед ногой, укрытой платьем, она смотрела на них, спокойно, но с тайной настороженностью в темных глазах под черными тонкими бровями. Высокие скулы и четко очерченный рот без улыбки. Глянцево-черные волосы, забранные надо лбом изысканно-скромной диадемой с несколькими камнями по центру.

— Криси… — Шанелька убрала руку, позволяя обложке мягко лечь на стол, — Криси, это же ты! Ох. Это же совсем твое лицо, посмотри! И фигура. Кто это? Когда?