Цветок яблони (СИ)

Нагретые за день растения теперь отдавали ароматы воздуху, и Сабир, стоявший на балконе отцовской виллы, с удовольствием вдыхал, легко их различая.

Самшит и кипарис в саду. Пиния и кедр вдоль дороги Первого жреца. Олеандр, розмарин, опунция и смолистый кистус у кромки прибоя, на обрывистом берегу.

Его мир. Его берег. Его долина. Его горы.

Может, он и торопится с «его», отец, да хранит его Мири, пусть живет долго, но рано или поздно Сабир, как старший сын, как первыйпервого в роду, унаследует эти земли: вместе с флотом, оливковыми рощами и мастерскими по производству серфо.

Сегодня юноша (Сабиру позавчера исполнилось четырнадцать, и он считал себя невероятно взрослым) облачился в парадные просторные одежды василькового цвета, расшитые медными нитями, как того требовал мутский обычай встречи важных и почетных гостей. Медный венец, знак совершеннолетия, приятно давил на голову.

Он первым увидел всадников, выехавших из-за поворота. Они, придерживая коней, направились к вилле, давая возможность хозяевам успеть собраться для встречи. Как раз хватит времени.

— Он здесь! Передай отцу! — приказал Сабир черному слуге, и тот, поклонившись, поспешил исполнить распоряжение юного господина.

Отец, толстяк с колышущимся животом, с аккуратной напомаженной бородкой и широченными плечами, вышел на мраморное крыльцо и властно гаркнул на работников, сметавших несуществующие пылинки с дорогого карифского ковра. Голос у него был могучий, гремящий, словно сила гор, и прислуга, сжавшись, убралась.

Вся многочисленная семья купца Шарира ат На собралась на крыльце, встречая прибывающих.

Мать, худая невысокая женщина с некрасивым лицом. Всегда старавшаяся улыбаться, даже если ей грустно, но сейчас необычайно суровая, даже встревоженная. Сёстры, все в таких же медно-белых одеждах, как и мать, — четверо, самой младшей всего два. И братья: Тарир, родившийся на год позже Сабира — болезненный, бледный, точно уроженец северного герцогства вроде Треттини, и Настар, едва научившийся говорить.

Отец волновался, Сабир это видел. Он щурился, и ноздри его большого, похожего на птичий клюв носа раздувались сильнее обычного. Старшего сына купец удостоил быстрого взгляда, и ореховые глаза чуть потеплели, когда он увидел, что Сабир не забыл взять с собой медную вазу в виде женской стопы.

— Не подведи меня, — одними губами прошептал глава семьи, когда двенадцать всадников въехали в ворота поместья. — Огня принесите, черепахи! Скоро стемнеет!

Слуги были отлично вышколены, так что еще до того, как лошади остановились, чаши с маслом вспыхнули, и огонь сразу же загудел, вытянувшись вверх кинжальными языками, провожая солнце, которому осталось не больше десяти минут жизни.

Отец без суеты совершил несколько шагов вперед по ковровой дорожке и, сойдя с нее, встал на колени прямо у копыт первой лошади. Вытянул руки, сложив их в молитвенном жесте. Опустил голову, застыл.

Все, включая слуг и исключая Сабира, сделали то же самое, впрочем оставаясь на месте. У младших сестры и брата с этим возникли сложности, но им помогли няньки.

Всадники спешивались, поправляли простые, пропыленные, пахнущие лошадьми темно-серые платья, и Сабир не смог угадать, кто из них старый друг отца. Тот, с кем родитель провел детство, прежде чем один пошел по купеческой стезе, а второй сделал шаг к Храму и Мири приняла его.

И совершенно. Совершенно. Абсолютно непонятно, где этот первый жрец, который решил нагрянуть к отцу в гости. Никаких отличий в одежде между дэво не было.

Невысокий человек, с сильно подведенными глазами, похожий на финик, так темна была его кожа, с внезапным смешком сказал голосом ничуть не менее звучным, чем у отца:

— Ну и здоров же ты стал, добрый братец! Воистину Благословенный рассвет любит тебя! Пусть она осветит твою голову, руки, семью и дом. Встань-ка!

Отец встал, счастливо улыбаясь, и маленький жрец, тоже с улыбкой, заключил его в некрепкие объятия:

— Я путешествовал по этой славной провинции и не мог упустить такой возможности — повидаться с тобой после стольких лет.

Отец шевельнул пальцем, и Сабир, ждавший этого момента, сказал, обращаясь к одному из самых влиятельных людей Мута:

— Позволено ли будет мне омыть ноги скромной служанки Милосердия справедливых суждений, чтобы её следы и впредь вели лишь в чистоту?

Было поверье, что нечестивым, тем, в ком дэво чувствуют слабую веру к Мири, отказывали. И тогда жизнь человека менялась кардинальным образом. Его изгоняли с острова навсегда. Куда-то на север. В дикие земли варваров, молящихся Шестерым, а не Единственной.

Сабир очень волновался. Вдруг он недостаточно верит в её помыслы? Вдруг ему откажут и он опозорит отца?

Он удостоился внимательного взгляда темных, показавшихся ему вишневыми, как заходящее солнце, глаз. Ответ прозвучал с задержкой. На миг дольше, чем это требовалось (сердце Сабира успело застыть и превратиться в ледышку), и на миг раньше, чем это случилось с сердцем отца.

— Да.