Цветок лотоса

На нем была овчинная нагольная шуба, подпоясанная так, что вокруг верхней части тела образовалось нечто вроде большого мешка. Шуба во многих местах была залатана. Войлочная широкополая шляпа с высокой тульей валялась у ног. Темно-коричневые суконные сапоги с подошвами из сыромятной кожи были сильно поношены. За поясом у него торчала связка ключей, нож и обломок сабли.

Я подъехал ближе и, не слезая с коня, тронул человека кнутовищем. Он перестал качаться и перевел на меня взгляд. Казалось, он ничего не видел. Черные глаза не выразили сначала ничего, затем в них появился страх.

Тибетец вскочил и с криком «амбань» бросился прочь. Его крик вспугнул птицу, она взлетела и закружилась над нами.

Тибетец принял меня за гоминьдановского чиновника и, наверное, убежал бы далеко, если бы не обледенелые камни. Он поскользнулся и упал. Я догнал его.

Моих объяснений человек не слушал. Я поднял его, он дрожал и отворачивал от меня лицо.

Мы подошли к скале. Птица слетела с вершины и теперь сидела совсем рядом. Наконец я сумел разглядеть ее. Это был снежный гриф. Он не боялся людей, так как никто в Тибете не преследует эту птицу.

Вспомнив о повадках грифа, я содрогнулся и, переждав, когда человек успокоится, спросил его по-тибетски, не случилось ли с ним несчастье, не задела ли беда кого-нибудь близких, не погиб ли кто. Тибетец внимательно посмотрел на меня и в свою очередь задал вопрос:

— Ты разве геген-перерожденец, в которого переселяются души умерших? Откуда ты знаешь о моем горе?

— Нет, я не геген, — сказал я ему, — но я вижу здесь грифа.

Тибетец поднял камень и с трудом бросил его в птицу:

— Кыш, спутник несчастья, я еще не сейчас умру, подожди, уже скоро.

— Зачем ты говоришь о смерти, разве ты знаешь, когда она придет? Ты болен, я помогу тебе.

Тибетец тяжело вздохнул и закашлялся. Полы его шубы отвернулись, открыв исхудавшее голое тело.

— Слушай, китаец, ты умный человек, ты знаешь про птиц. Я тоже кое-что знаю. Давно, очень давно, когда еще мои волосы были не так жестки от горной пыли, я научился в монастыре письму. Но затем я стал пасти скот своего настоятеля и часто уходил на зимние пастбища, а в монастырь пошел мой первый сын. Ты хороший человек, но не предлагай мне помощи, когда внутри все жжет и нет спасения. Мне уже раз обещали помочь, помочь моему сыну, — тибетец заплакал и закашлялся вновь. — Я знаю, что сегодня умру, — продолжал он, — я не геген из Гумбума, я знаю точно.

Тибетец замолчал.

Я слышал старинную историю о гегенах из Гумбума. Однажды, когда в монастырях Гумбума произошли беспорядки, виновные — восемь гегенов — предстали перед судьей, присланным императором из Пекина. Судья обратился к ним:

— Вы, гегены, все знаете, что было, что есть и даже что будет! Скажите мне, когда вы должны умереть.

Перепуганные гегены ответили:

— Завтра!

— Нет, сегодня! — воскликнул посланец императора и велел тотчас отрубить им головы.

Тибетец сильно кашлянул и поднес ко рту горсть снега.

Я достал из вьючного мешка легкую металлическую чашку, несколько кусков аргала — сушеного помета яков, чтобы развести огонь, и мешочек с продуктами. У меня с собой были необходимые припасы кочевого тибетца: плитка коричневого чая, цзамба — поджаренная ячменная мука и немного сушеного сыра — чура. Однако воду вскипятить на слабом огне не удалось, и пришлось пить ее теплой с растолченным чаем, сыром и цзамбой.

Я предложил тибетцу отведать приготовленной пищи. Он посмотрел на меня и покачал головой:

— У меня нет своей чашки, а тибетец никогда не будет пить из чужой, таков обычай.

Аргал стал сильно дымить. Мой собеседник, часто кашляя, рассказал свою историю. Он уже не боялся меня, ведь я предложил ему пищу.

За много лет до года «дерева-дракона», то есть до 1904 года, из Сычуани, где жили его разорившиеся родители, он попал в одно кочевье в Тибете. Родители продали его за двух яков и одного барана. Мальчик оказался в трудолюбивой бездетной семье. С ним обращались как с родным.

Каждое лето вся семья со стадами своего бокба — хозяина откочевывала в горы. К зиме все снова спускались в долину. Жилищем им служила легкая палатка. Ее делали из черной, сотканной из шерсти яка, материи. Палатка была невысокой, почти квадратной, с чуть покатой крышей. Дневной свет и лучи солнца проникали через широкое отверстие в крыше, туда же уходил зимой дым очага. В палатке не было ничего, что могло быть подстилкой для ночлега. Пронизывающий ветер срывал с колышков полог и врывался в жилье, обжигая спящих на холодном земляном полу.

Было бедно и всегда темно от дыма и копоти в жилище новых родителей мальчика.

В глубине палатки на небольшом возвышении стояли два вырезанных из дерева смеющихся толстых человечка— ламаистские идолы. Таких веселых и толстых людей мальчик никогда не видел.

Однажды весной мальчика отвели в монастырь, и с тех пор он больше не видел своей новой семьи. После одного очень тяжелого перегона стад через хребет Тангла родители не вернулись назад.