Цветок Прерий

– Просто я узнала, что витать в облаках – никчемное занятие, и спустилась на землю, Эймос. Когда-нибудь это произойдет и с моей дочерью, – Маккензи не сразу поняла, что слова ее звучали немного цинично. – Извини, Эймос, я очень ценю твое доброе отношение ко всем нам, но не собираюсь продавать «Лейзи Би».

– Тогда хотя бы найди кого-нибудь, кто поможет тебе вести хозяйство и управляться с работниками. С этими бродягами, которых ты наняла, не каждый мужчина справится, а женщине это…

Он не стал договаривать, но Маккензи и так знала, что опасность велика: люди в любой момент могли взбунтоваться.

– Здесь каждый отрабатывает свой хлеб. А Натан выгнал отсюда всех трусов и бездельников.

– Да уж, – Эймос взял трубку, глубоко затянулся и медленно выдохнул дым. – Я знаком с одним человеком… Он мог бы помочь. Это мой хороший приятель, недавно он приехал в город в поисках работы. Может быть, тебе нужен именно такой человек.

И снова Маккензи увидела, как Эймос и Лу незаметно переглянулись. Что же они затевают?

– Он не бродяга и не преступник. Я даже не знаю, умеет ли он стрелять из револьвера, хотя ружьем владеет прекрасно. Но, можешь быть уверена, твои люди не захотят с ним спорить. А если все-таки попытаются, то только однажды, потому что второго раза не будет. Вдобавок, он умеет вести хозяйство на ранчо. Он проработал много лет в Техасе и Канзасе.

– Пожалуй, неплохо было бы нанять управляющего, пока Джефф Морган не выйдет из больницы.

Лу презрительно фыркнула.

– Джефф Морган! Он способен руководить этим сбродом не лучше тебя самой!

– Все, ладно! Вы меня убедили, – Маккензи с улыбкой признала свое поражение. – Присылайте это «чудо» сюда, я с ним побеседую. Довольны?

«Заговорщики» обменялись таинственными улыбками.

После того, как Эймос уехал, а Лу ушла отдыхать, Маккензи долго не могла уснуть. Теплые дружеские отношения между Лу и Эймосом всегда напоминали ей о собственном одиночестве и наводили на мысли о прошлом, отчего на душе становилось грустно. И все ее размышления, в конце концов, приводили к воспоминаниям об одном и том же человеке, которого давно пора было забыть.

Несмотря на то, что прошло уже несколько лет, Маккензи прекрасно помнила тот день, когда впервые встретилась с ним. Его глаза были точно такого же голубого цвета, как ясное февральское небо, а волосы сияли, как само солнце. Сначала она обратила внимание на то, как странно он был одет, и лишь потом заметила, насколько красиво его суровое лицо. Рубашка из хлопка и прочные полотняные штаны были обычными – на ранчо так одевается каждый ковбой, но вместо сапог на нем были доходившие до икр мокасины с прочными подошвами, загнутыми вверх, чтобы защищать пальцы ног; великолепные светлые волосы спускались ниже плеч, а лоб пересекала матерчатая повязка. Для недавно приехавшей из Бостона Маккензи это было удивительное зрелище.

Маккензи уселась тогда на низкую стену, окружавшую двор и дом, и стала смотреть, как он работает на большой площадке для выгула лошадей. Он занимался с молоденькой капризной кобылкой, которая вытанцовывала круги вместо того, чтобы скакать вдоль каната. Во всех его движениях была такая сила и красота, что ни одна девушка не смогла бы остаться равнодушной. А когда он улыбнулся этой кобылке, у Маккензи задрожали колени. Если бы она была на месте лошадки, она бы из кожи вон вылезла, лишь бы угодить этому золотоволосому парню с ласковой улыбкой. Фактически, именно этим она и занималась все последующее время, не обращая внимания ни на то, что его вырастили проклятые апачи; ни на то, что почти все белое население Аризоны недолюбливало его и презрительно сторонилось; ни даже на то, что отец строжайше запретил ей делать из себя посмешище и встречаться с ним. Маккензи была самоуверенна, невинна, как ребенок, и считала, что ей известно все на свете.

Даже теперь Маккензи помнила острый вкус его первого поцелуя, то долгожданное признание в любви и ту безысходную тоску, охватившую ее, когда отец прогнал человека, за которого она собиралась выйти замуж. Как дорого пришлось заплатить за самонадеянность, за желание любой ценой доказать, что она сама знает, где ее счастье.

Маккензи уткнулась лицом в подушку и крепко зажмурилась, словно это могло облегчить боль. Она не хотела вспоминать часы своей отчаянной глупости – его лицо, отливающее бронзой в лучах заходящего солнца, его руки, обнимающие ее дрожащее тело… Она не желает помнить об этом!

Маккензи тихо помолилась с закрытыми глазами о том, чтобы прошлое, наконец, отпустило ее…