Цветок живой, благоуханный… (сборник)

Впрочем, я очень скоро убеждаюсь в том, что в Таганроге все жители очень словоохотливые. И та самая тетя Галя, торгующая орехами на Греческой улице и устроившая меня с жильем в день приезда, и моя хозяйка Светлана Тихая (по мужу), а сама по себе очень живая и шумная женщина, и кондукторы трамваев, и продавцы магазинов, и торговцы на привозе – все, что называется, за словом в карман не лезут: общаются легко и свободно, без лакейской фамильярности, но и без барского высокомерия. На этой земле, никогда не знавшей крепостного права, селились смелые, крепкие телом и сильные духом люди, говорившие на самых разных языках – русском и украинском, греческом, армянском, итальянском. Они ужились вместе под одним ясным небом возле теплого синего моря, нашли общий язык, смогли понять и поддержать друг друга в трудную минуту. Поэтому город выстоял, пережил и интервенцию, и гражданскую войну, и оккупацию, не сгорел в огне междоусобиц, стоит уже более трех веков, дай бог, простоит еще не одно столетие.

В Таганроге

Итак, я в Таганроге, на родине Чехова. Да простит меня Антон Павлович, но утром следующего дня я спешу не к нему на Красную Площадь, а почти бегом устремляюсь по Греческой улице к знаменитой каменной лестнице, ведущей к морю. Сооруженная почти двести лет назад на средства купца Депальдо, старая каменка видела всякое. В Таганроге до сих пор жива то ли быль, то ли легенда о том, как во время крымской кампании военные корабли интервентов были атакованы русскими казаками в конном строю именно с этой лестницы. Вода, гонимая ветром с севера, ушла из Таганрогского залива, и вражеские корабли в прямом смысле оказались на мели и были взяты на абордаж лихими кавалеристами. Определив время по солнечным часам, что установлены на верхней террасе каменой лестнице тоже почти двести лет назад, я спускаюсь вниз к морю, синему, ласковому, отсчитывая ступеньку за ступенькой. В памяти моей всплывают строки:

Мне хотелось бы жить у моря,
Вдоль залива вдвоем бродить,
О Ренье и Бальмонте споря,
К общим выводам приходить.

Далеко ты умчал меня, поезд, от земли московской, а стихи подмосковных поэтов и здесь не забываются, – думаю я, глядя на море с набережной, носящей имя Пушкина. Это одно из самых романтичных мест Таганрога. Здесь все влюбленные назначают свидание возле памятника поэту-изгнаннику, застывшему на мраморном постаменте со свитком стихов в руке. С пушкинской набережной открывается живописный вид на залив. Солнце слепит глаза, согревает своим теплом, а не жжет беспощадно, или, может быть, вблизи моря жары не чувствуется. На пляже в будний день народу не так много, есть где расположиться, вытянуть уставшие ноги и, вдыхая морской воздух, пахнущий водорослями и рыбой, забыть обо всем на свете.

Мне хотелось бы жить у моря,
По заливу с Бальмонтом бродить,
Ни о чем с поэтом не споря,
Просто плавать и рыбу удить.

В мечтательной задумчивости читаю я чужие стихи, слегка переделав их на свой курортный лад.

– Бродить-удить – удачная рифма. Бальмонт наверняка одобрил бы, тем более, что поэт сам бывал в Таганроге, жаль только, мы с ним во времени разминулись, – с грустью думаю я.

– Женщина, вы здесь еще долго мечтать будете? – возвращает меня на грешную землю хрипловатый голос какого-то биндюжника.

– А что? – спрашиваю я с легким раздражением в голосе. Меня можно понять – то Бальмонт, а то какой-то босяк, как говорят в Одессе, до которой отсюда рукой подать.

– Вы не постережете мои вещи, пока я сбегаю вон до той шаланды? – меня там народ ждет.

– До какой шаланды? – не понимаю я. Босяк показывает рукой в сторону моря, где вдали почти у самой линии горизонта покачивается на волнах рыбацкая шхуна.

– Как это сбегаете? – недоумеваю я. – До той шаланды плыть и плыть.

– Да нет, я быстро сбегаю, одна нога здесь, другая там, – уверяет меня мужчина биндюжного вида.

– По морю яко по суху? Вы что Христос, что-ли? – иронизирую я, думая, что меня разыгрывают.

– Какой там Христос! – обижается босяк и идет прочь от меня, держа в руках одежду.

Я с интересом смотрю ему вслед, а он все идет и идет и идет и уже не по песку, а по волнам воистину по морю яко по суху и довольно быстро доходит до той самой линии, где небо сходится с морем. Уже невозможно различить, где синь небесная, а где синь морская, и от этого начинает казаться, что скиталец вознесся на небеса. Я встаю с горячего песка и иду следом за ним. Волны едва достают мне до колена. Я ухожу все дальше и дальше от берега, а море все по колено.

– Так и до Турции можно прогуляться, – приходит мне в голову шальная мысль, но тут я неожиданно оступаюсь в какую-то ямину и погружаюсь в морскую пучину. Вот тебе и Турция, приплыли.

– Шо ты волны пугаешь? – слышу я знакомый хрипловатый голос, выныривая на поверхность. Передо мной тот самый мореход, послуживший мне путеводителем по заливу.