Цветы для Розы

— Зато сам ты парень — что надо,— сказал Жан-Поль. Он, казалось, совсем протрезвел.— Сволочи, пытались отобрать все деньги, что я заработал за эти треклятые пять лет в аду. Наверняка они знали, что я сегодня получил расчет. Гады!

Он подошел к стонущим, корчащимся на земле грабителям и плюнул каждому в лицо. Черные лица сливались с черной африканской ночью. В кустах трещали цикады, невдалеке надрывался транзистор. Взяв Улофа под руку, француз повел его обратно в бар. Там он вынул из нагрудного кармана ручку, блокнот, что-то написал и, вырвав листок, протянул его Улофу.

— Здесь я записал свое полное имя и адрес, где меня можно будет найти, когда я вернусь обратно в Париж. И черт меня побери, если я не поступлю так же, как та золотая рыбка, которую отпустили обратно в море. Если подвернется удобный случай, клянусь, что исполню любые три твоих желания.— Тут он весело рассмеялся.— Если, конечно, смогу и это не будет стоить слишком много бабок.

Именно этот листок и навел Улофа Свенссона на мысль попытать счастья и попробовать дезертировать из Иностранного легиона. Год нещадной муштры закалил его до такой степени, о какой прежде он не смел и мечтать, а также вселил в него непоколебимую уверенность в собственных физических возможностях. Однако, с другой стороны, эта жуткая в психологическом отношении обстановка постепенно уничтожила в нем все те чувства, мысли, побуждения, наличие которых могло бы помочь ему после пребывания в Легионе снова влиться в нормальную человеческую жизнь. Именно сознание этого и заставило его в конце концов решиться на побег. Удобный случай представился во время очередной стычки с ливийцами. Лежа в укрытии за невысокой стеной, он ждал приказа об атаке или отходе. Прошло несколько часов, а приказ все не поступал. Никого из товарищей не было видно; кругом ползали одни лишь ливийские танки. Он остался совсем один.

За две недели он умудрился добраться до Парижа. Денег хватило только на рейс Алжир — Дакар — Лиссабон; дальше, пешком и на попутных машинах, он двинулся через Пиренеи. Он ехал в «лэндровере», на сельском автобусе, трясся под брезентом груженной бананами тележки, запряженной осликом, плыл зайцем на грузовой барже, несся по скоростной трассе в роскошном «мерседесе», за рулем которого сидела дочка миллионера, и наконец оказался в компании с двумя рысаками в кузове грузовика, который шел в местечко Мейсон-Лаффит неподалеку от Парижа, где должно было состояться дерби.

Жан-Поль принял его хорошо. Правда, сперва он никак не мог понять, кто это, однако потом удивление сменилось самым сердечным радушием. Слушая Улофа, он время от времени улыбался, кивал и наконец с шутливой торжественностью воскликнул:

— Мой дом — твой дом. Можешь оставаться здесь, сколько пожелаешь.— И вот он жил здесь уже три дня.

Стараясь не шуметь, он осторожно встал и пошел на кухню, отгороженную от комнаты лишь цветастой занавеской. Проходя мимо спящих, он на мгновение остановился и, взглянув на девушку, почувствовал, как под ложечкой у него сладко засосало. Она лежала, уткнувшись Жан-Полю под мышку. Поросшая густыми черными волосами рука француза обнимала ее. Она была довольно красива. Узкое, тонкое лицо, изящный носик с едва заметной горбинкой, пухлые губы. Дышала она ровно и глубоко. Глаза, прикрытые сейчас веками с сохранившимися на них следами теней и густыми, сильно накрашенными ресницами, были, по-видимому, большими и выразительными. Волнистые рыжевато-каштановые пряди волос покоились на плече Жан-Поля. Левая рука обвивала его талию и уходила ниже, под одеяло.

Он прошел за занавеску, снял с крючка грязноватое полотенце и повесил себе на шею. Потом среди груды немытых чашек и стаканов отыскал в раковине кусок мыла, оторвал кусок туалетной бумаги и, проскользнув через комнату, вышел в длинный коридор с рядами дверей по обе стороны. Между ними были расположены косые оконные ниши, причем по одной стороне коридора вымытые окна сверкали чистотой, тогда как проникающие сквозь них лучи солнца высвечивали грязные, покрытые слоем копоти стекла, клубки паутины по углам и отслаивающуюся штукатурку обшарпанных стен по другой стороне. На некоторых дверях были приколоты грязные визитные карточки, другие жильцы ограничились тем, что написали свои имена яркими фломастерами прямо на двери. Из некоторых комнат несло чесноком и пригорелой пищей. Возле одной лежала утренняя газета, уже прочитанная кем-то и снова сложенная. Несколько листов из нее были вырваны — по-видимому, ею уже пользовались в туалете.