Цветы эмиграции

Пожилого индуса, всегда мрачного и неподвижного, на котором вечно болтался оранжевый замызганный тюрбан, увезли в больницу. Женщины на кухне закатили глаза, показав на голову, когда Айша пыталась спросить у них, как чувствует себя заболевший.

– С ума сошёл, – сообщил родителям Абиль, узнав новость от детей.

– Абиль, помоги заполнить твою анкету, – подошла к нему старшая по лагерю. – Ты ведь разговариваешь на английском?

– Да, – кивнул он и посмотрел по сторонам, родителей не было видно, наверное, ушли на урок нидерландского языка.

Вспомнил, как она разговаривала с ними сразу после их приезда: провела в учебный кабинет и попросила написать свои имена и фамилии. Абиль бегло написал на английском и русском языках, родители – на русском.

– Вы умеете писать? Какое у вас образование?

– Высшее.

– А где вы учились? Напишите названия учебных заведений.

Сейчас она подвинула к нему вазу с конфетами:

– Угощайся. Как вы приехали в Германию? Из какой страны? Почему вы оттуда уехали? Ты ведь скучаешь по тем местам, где вырос? Дорога трудная и в грузовике трясло, да?

Она смотрела на него участливо, но ласковые нотки в голосе отдавали металлическим скрежетом, тихим и явным, как будто предупреждали: не верь, отвечай так, как учил отец, – правду. И серые глаза её сквозили таким же металлическим блеском, как будто синтетические зрачки были полны осколков льда.

– Мы жили в Ферганской долине, наш дом сожгли, прятались у соседей, потом переехали в Москву; прилетели на самолёте в Дюссельдорф. Спросите у моих родителей, они вам всё расскажут.

– Абиль, наш разговор – тайна, ты умеешь хранить секреты? Не надо рассказывать родителям, расстраивать их ещё раз. Ты молодец. Где выучил английский язык?

– В школе.

– Надеюсь, что ты так же отлично будешь разговаривать и на немецком.

Вечером он пересказал беседу родителям.

– Поздравляю, сын, ты первый прошёл интервью, хоть дежурная и нарушила закон! Допрашивать детей до совершеннолетия нельзя, но судиться не можем, бесправные мы везде, – вздохнул отец. Сестру не потревожили расспросами, видно, побоялись огласки.

У родителей же интервью было через полгода после случая с Абилем. Их допрашивали по отдельности в Дюссельдорфе, в Федеральном управлении по делам беженцев.

Шахин вошёл в кабинет вместе с социальным адвокатом, назначенным по закону его защитником.

В кабинете сидели три человека: мужчина задавал вопросы, секретарь всё записывала в протоколе; в тени сидела ещё одна женщина, она молчала и внимательно наблюдала за допрашиваемым. Вопросы задавались монотонным голосом вразброс.

– Когда прилетели в Дюссельдорф? Где ночевали в день приезда? Где находились до этого? Почему вы уехали из Узбекистана?

Следователь, а это был именно следователь, искал ложь, путал и ломал хронологию событий, выискивал такие детали, которые нельзя было придумать, сочинить на ходу:

– Назовите дни рождения жены и сына, когда состоялась ваша свадьба, соблюдали ли вы во время проведения свадьбы национальные обычаи, ваша должность, полное название должности и места последней работы.

Допрашиваемого гоняли по кругу, умело и расчётливо.

Шахин вспотел, отвечая на вопросы. Попросил стакан воды, отпил и сел прямо. Он вспомнил, как учил Абиля, когда они ловили крупную форель в горной реке Кувасая:

– Мы должны измотать рыбину, чтоб она не сорвалась с крючка: веди её вниз по течению, когда устанет, подсекай и тащи из воды.

Обессиленную рыбу вытаскивали и бросали на берег. Она открывала рот и жадно ловила воздух тёмными жабрами. Солнце играло на разноцветной чешуе, Абиль радовался и пытался потрогать её.

Сейчас на допросе следователь подцепил Шахина на крючок и вёл по течению, как рыбу, изматывая вопросами.

Следующий вопрос перенёс его в Кувасай. Он увидел, как горит крыша дома, построенного его руками; густой дым валил из разбитых окон, в воздухе мелькали сотни обломков железных прутьев арматуры и кетменей, услышал крики озверелой толпы: «Ур! Ур! Ур! Шайтанлар! Убейте неверных!»

– Сколько человек участвовали в погроме, как они были одеты, что у них было в руках?

– Толпа с кетменями, много людей – и все незнакомые.

И вдруг, вспоминая момент, когда рухнула крыша дома, Шахин зарыдал. Неожиданно и громко. Рыдания сотрясали крупное тело, вырывались откуда-то изнутри, хрипло и протяжно.

В кабинете наступила тишина. Никто не осмелился остановить взрослого мужчину, плачущего навзрыд.

Наверное, следователь хотел добить его последним вопросом. Но случилось странное: Шахин вместе с рыданиями скинул боль, ему стало легко, когда он рассказал всё этим людям. Ни до, ни после он не мог признаться в своём страхе никому, особенно жене и детям, чтоб не испугать их и не раздавить грузом опасности. Взрослый седой мужчина плакал, как ребёнок, и ему не было стыдно.

В полной тишине адвокат указал на неправильную запись дат в протоколе – обычную уловку, к которой прибегали следователи, чтоб дать отрицательный ответ просителю убежища, расписались и вышли из кабинета.