Цветы и железо

— Городской голова!.. — кричал Хельман, бросая на Муркина злой и холодный взгляд, от которого становилось не по себе даже Калачникову. — Такой голове место в петле! А она еще вертится на этой толстой шее!.. Для чего вы поставлены городским головою?!

Так еще никогда не ругался Хельман в присутствии Петра Петровича.

— Шелонская подпольная организация совершенно обнаглела! Вы только полюбуйтесь, господин профессор, что пишут большевики! Они издеваются, они!.. — Хельман задохнулся от возмущения. Уже без слов он выхватил из ящика стола лист бумаги, отпечатанный на пишущей машинке, и протянул его Калачникову.

Петр Петрович читал медленно, стараясь все запомнить:

«Собачьим отпрыскам, потомственным выродкам, представителям гитлеровской школы кретинов, кандидатам на получение березового креста и осинового кола обер-палачам фон Хельману и фон Эггерту…»

Весь тон письма поразил Калачникова своей смелостью. Ему припомнилась картина Репина — запорожцы пишут письмо султану. Один взялся за живот от неудержимого смеха, другой от удовольствия накручивает лихой казацкий ус, — и у каждого чувство полного превосходства над глупым турецким султаном. Может, и это письмо писалось так же: люди хохотали, острили, издевались. Но они были и строги: Хельман, Эггерт, Мизель и их кровавая сообщница Шарлотта предупрежу дались, что могила господина Коха пуста («Им ли, партизанам, не знать, где «похоронен» на самом деле Адольф Кох!» — подумал Петр Петрович и сразу догадался, что это могло быть причиной особой ярости Хельмана: вдруг обман откроется!). А письмо подписали Петры да Иваны — шелонские партизаны. «Петры да Иваны»! Они были хозяевами положения, а господа Хельман, Мизель и Эггерт хотя и господа, но дрожат как осиновые листья.

Хельман, не ожидая ответа от Калачникова, продолжал распекать Муркина:

— А чего стоит обращение к народу, в котором говорится, что скоро немецкие оккупанты побегут вон из России?! Днем около своего кабинета я обнаруживаю листовки! Возмутительно!

— Я тоже получил на днях, — соврал Петр Петрович. — Пишут, чтобы я цветы вырастил для своей и для вашей могилы, господин комендант. Для вашей потемнее, а для моей обязательно желтые, из породы сорняков, как изменнику.

Хельман хотел что-то сказать, но поперхнулся, быстро вытер глаза платком и продолжал уже с хрипотцой в голосе:

— А городской голова все только обещает! Вы и начальник полиции лишь даете клятвы, что подпольная организация будет выловлена и уничтожена.

— Виноват, — тихо проговорил Муркин.

— Когда не будет подпольщиков?

— Позвольте, — заискивающе произнес Муркин. — Имею предложение…

— Именно?

— Дозвольте самому пройти по домам. Я в городе почти всех в лицо знаю. Списки смотришь, а ведь это не то. У меня хорошая зрительная память. Может, и большевиков сыщу — прячутся всякие элементы под видом беженцев.

Он говорил очень быстро, проглатывая слова: вероятно, боялся, что комендант прервет его и заставит замолчать и тогда он не выскажет всего того, что так долго вынашивал.

В комнату вбежала запыхавшаяся Шарлотта. Она была в каракулевой шубке, в меховой шапочке, на шее — шерстяной зеленый шарфик. Сегодня она была еще миловиднее: морозный ветер разрумянил ее щеки, оживил глаза, они у нее блестели.

— Ганс! Карл Эггерт оказался бесстрашным человеком, — затараторила она, расстегивая верхние крючки шубки. Она не обратила никакого внимания на присутствующих в кабинете. — О, Ганс!..

Хельман понял, что она хотела сказать, и попросил:

— Один момент.

Шарлотта презрительно улыбнулась.

— Сколько там у вас сидит арестованных? — спросил комендант у Муркина.

— Сколько сейчас прикончил господин лейтенант Эггерт? — унизительно-вкрадчивым голосом спросил у Шарлотты Муркин.

— Восемь! — небрежно бросила она.

— Пятнадцать осталось, господин обер-лейтенант! — уже бодрее доложил Муркин. — Может, и их, господин обер-лейтенант?.. Русского человека всегда в страхе держали…

— Я пойду опять с Карлом! — воскликнула довольная Шарлотта.

— Нет, милая, ты будешь дома, — возразил Хельман.

— Почему? — удивленно спросила Шарлотта, вскинув дужки бровей.

— Ты же говорила, что тебе там страшно.

— Ну и что ж! Страшно, зато интересно!

— Сопровождать лейтенанта Эггерта есть кому — у него автоматчики… — уже решительнее начал Хельман.

Но она не дала ему договорить:

— О, Ганс! Или это твоя глупая ревность, или ты в тылу стал совсем сентиментален!

Эти слова возмутили Ганса Хельмана. Он посмотрел на Шарлотту злыми глазами и махнул рукой. Она застегнула крючки своей шубки и в ту же секунду исчезла. Зато всю свою злость комендант излил на Муркина.