Цветы корицы, аромат сливы

— Еще немного погодите, дедушка, — спохватился Сюэли, снова кидаясь ничком на землю в выражении отчаянной скорби. — Чуть я не забыл: ведь я, ничтожный, подозревал вас поначалу, что вы запродались японцам, что настоящий вы им отдали театр. Да-да, предателем считал вас, не зная ровно ничего. А ведь чем меньше знаешь, тем лучше думать бы о людях надо. С каким же после этого лицом на вас смотреть, дышать и жить я стану?

— О'кей, формальности соблюдены, — сказал Ли Сяо-яо, хлопнул Сюэли по плечу, подхватил его под локоть и поставил на ноги.

— А что произошло там, в Ляньхуа? — сейчас же с любопытством спросил Сюэли. — Как вы так обвели их вокруг пальца?

— Ну, чудно бабушка твоя мне помогла. Она нагромоздила лисьи чары на дом до самой крыши, с трудами не посчиталась. Казалось, что в доме человек шесть, а то и восемь, какие-то дети, стоны, скрипы… И все это держала одна лишь твоя хрупкая бабушка усилием воли четыре дня. На деле не было там никого — взяла немного соли от соседей, какое-то тряпье и лоскуты — и дом соорудила то что надо!

— В записках лейтенанта Итимуры я читал, как жалко выглядело жилище — обветшалое, полное нужды и горя…

— Кто сам полез в логово лис, пусть не жалуется на то, что он там увидел, — вздохнул Ли Сяо-яо.

— Вот чего я никак не сумел понять, дедушка, — выспрашивал Сюэли, — показывая силу театра на копии, как сумели вы сделать так, что все исполнилось как по-писаному?

— Ну, сказать, что легко это было, не могу. Сначала я встретил в бамбуковой роще Фань Юй-си. Бегал по лесу, искал пропитание — и наткнулся на Фань Юй-си, который, весь израненный, возвращался домой и часто отдыхал. Меня он не узнал, конечно, ведь я был в обличье лиса. Я рассчитал примерно, что со скоростью такой он добредет домой дня через три. И этот навязал сюжет японцам, но неприметно, так что показалось ученому Чжунвэю, как будто сам он мной распорядился. Что же до почтенного Цао — я, каюсь, показал ему виденье: золотой мост уходит в небеса, виденье это в воздухе соткалось минут на пять, и этого хватило.

— Но как старое хлопковое дерево возле дома Цао превратилось в клен? Ведь тут не хватит никаких усилий!

— Вот это я и сам, признаться, не понимаю хорошенько. Могу лишь только предположить, что сама природа помогла нам и подстроилась, ведь природа с лисами заодно. Я так просил и обращался к Небу… Одна лишь страшная вина легла при всем при этом на меня — и то невольно. До сих пор иногда вспомню — и не могу опомниться от восхищения и жалости. С японцами был юный лисий жрец, который сразу же сделал мне подношенье — с начинкой рис в конвертиках из тофу, и таким образом уже начал служить нам. Он несколько дней не понимал, кто мы, и я не знал, так ли искусен он в распознаванье. Я замаскировался, как умел. И только в день спектакля, как я теперь могу сообразить, припоминая, как там падал свет, — он мельком видел тень мою за ширмой. Тогда, конечно, не понять, что я лиса, уже не мог. Ведь у тени нашей морда длинная с ушами… Обычный не увидит человек, но жрец Инари не понять не может. Ах, как я оценил его поступок!..

— Да, я знаю тоже. Аоки Харухико.

Сюэли понял, что тогда произошло, еще по запискам Итимуры. Аоки, внезапно в день спектакля увидев перед собой старого девятихвостого лиса, прозрел и сразу понял, что сейчас их в мгновение ока неведомым образом обведут вокруг пальца. Разумеется, он обязан был немедленно предупредить командование, но не мог, чтобы не подвести Ли Сяо-яо. Предать лиса он никаким образом не мог как синтоистский жрец, который служит Лисьему богу. Ему осталось только покончить с собой.

— Да, он мог бы выдать вас, и с головой. Но предпочел сам умереть. Такая преданность Инари! В ком еще сыщется столько благородства!.. Невыносимо жаль его.

Беседуя так, они пересекали Красную площадь в направлении Монетного двора.

— Скажи, а ведь, кроме Сюэли, был еще и Сюэлэ?

— Да, это мой брат, он младше. И только учится писать еще головастиковым письмом. Они все в добром здравии, в Сиане. Могу представить — от счастья, верно, обомлеют, когда им бабушка скажет, что вы нашлись.

IV. Профессия Ди

Постепенно, слово за слово, из разговоров выяснилось и куда делось японское золото, уплаченное за театр: сразу после отъезда японских военных дедушка просто махнул хвостом, и все золото превратилось в груду сухих листьев. Бабушка лапами немножко прикопала. Так оно лежало некоторое время, а потом, ближе к концу войны, бабушка отнесла листья на почту в нескольких легких коробках и отправила в Фонд реставрации Хиросимы. Там уже, по прибытии, листья сразу же превратились в золото. В одну из коробок бабушка сунула записку. Сама Шангуань Цю-юэ говорила о ней, краснея:

— Ну, я там написала им хайку-то… худо-бедно. Вложила в посылку. В память о господине Цинму. Не очень я разбираюсь в хайках-то.

Проспав сутки мертвым сном в общаге, Сюэли рассказывал обо всем Ди, сидевшему на циновке в халате с пионами и зимородками: