Цветы мертвых. Степные легенды

Тогда выехал вперед на рыжем крупном мерине высокий, бородатый, со шрамом на правой щеке. Сорвав с бритой головы папаху и размахивая ею, закричал:

– Слушай мою команду! За мной, марш!

И привыкшие с молоду к дисциплине казаки немедленно пришли в порядок. Подвели тачанку к телу Ивана и увидели, что весь череп снесен пулеметной очередью. Вместо глаз зияли пустоты. На дороге, вниз шлыком, лежала Иванова папаха, полная кровавого месива…

* * *

В низовьях реки Кубани, у одного из ее рукавов, называемого Протокой между станицами Славянской и Черноярковской, работали какие-то люди, подготовляя поле под посев риса. Гортанными звуками непонятных слов перекликались между собой. Все поле было занято ими до самых камышей.

Кривоногие, со странно-прямыми и плоскими спинами, отчего руки висели позади туловища, желтолицые, слегка косоглазые, с черными, как эмаль, волосами, в соломенных шляпах, бродили они по колено в жидкой грязи. У стариков продолговатые, реденькие бороденки. Женщины с большими прическами из прямых, словно проволока, волос. Девки с кирпичным румянцем охровых лицах: некоторые в широких белых штанах. Босые, полуголые ребятишки.

Не было на Кубани такого народа со времен поселения тут казаков-запорожцев. Быть может, много ранее, во времена Чингисхана, и бродили здесь подобные им.

Около 120 лет слышалась здесь мягкая украинская речь: вечерами и в праздники разливалась, оглашая камыши, грустная, хватающая за сердце, старинная запорожская песня. В лихих плясках веселилась красивая и статная молодежь.

За 120 лет создался здесь культурный сельскохозяйственный уголок, населенный трудолюбивым и воинственным народом. С покоренными когда-то черкесами жили давно в дружбе, забыв кровавые схватки дедов и отцов. О Чингисхане вообще не слыхали.

Над полем стояло весеннее солнце. От земли шел теплый пар. Белые обрывистые облака плыли от Азовского моря. Даль желтела прошлогодними камышами.

На поле, из камышей вышел оборванный, обросший бородой человек. Его заметили. Один из работавших крикнул что-то по-своему другим. Те направились к кричавшему. А сам он, подняв длинный кол, пошел с ним к незнакомцу. Это был высокий и сильный парень.

– Чего твои ходи тута? – кричал он.

Оборванный человек остановился, сурово гляди на парня.

– Я-то дома, а вот ты чего сюда пришел? – ответил он.

– Ходи, ходи свои тайга – камыш… Там мало-мало комар кушай, а! – крикнул парень угрожающе.

И пошел смелее на незнакомца. Потом, дико взвизгнув, побежал к нему. Остальные бросились за парнем.

Тогда оборванец выхватил револьвер и выстрелил в первого. Парень выронил кол и сел с разбега в жидкую грязь, хватаясь за живот. Остальные остановились в нерешительности. Раненый кричал.

От станицы, с портфелем в руке, бежал рыжий мужчина в полосатой кепке, галифе и сапогах. Этот уже с настоящим великорусским простонародным выговором крыл русским матом не то оборванца, не то работавших.

– Чаво стоите-то? Чаво боитесь-то? Не тро-не-ет поди-и!

– Наша боиса… его стырляй еси… Его худо еси… Хунхуза его… – кричали корейцы все разом.

– Чаво хунхуза?.. Имай, говорю, яво!

Но оборванец прицелился из револьвера. Полосатая кепка повернула не медля. Раненый кореец корчился от боли и кричал. Никто не решался подойти и помочь ему.

– Хозяевать пришли на чужую землю… туды вашу…! – проворчал оборванец и скрылся в камышах.

* * *

Над кубанскими плавнями теплый апрель. В сыром воздухе багровым шаром движется к горизонту солнце, садясь где-то за Темрюком, бросая последние розовые лучи на верхушки камыша. Над плавнями мириады комаров. Они тучами висят над ними. Кажется, что звенит воздух: «з-з-з-з-з…!»

Иногда этот непрекращающийся звон принимает какие-то музыкальные формы, и тогда кажется, что песня далекая звенит, что где-то бабы и девки идут с поля с песнями…

Да нет! Какие теперь песни? И петь некому, и петь нечего…

На узкую плавневую дорогу вышел человек в рваном бешмете, порыжелых ноговицах и сыромятных пастолах. На голове папаха. Лицо обмотано тряпками для зашиты от комаров. Он прислушался. Ему показалось, что где-то поют. Но плавни отвечают жужжанием.

Вдруг совсем близко и явственно высокие детские голоса прорываются сквозь комариный звон: «Куб-а-н-а-нь пла-а-а-чет!.. Кубань ры-ы-да-а-ет!.. Кубань слезы льет! Кубань слезы льет!..»

Что это? И песня какая-то новая, незнакомая.

А хор опять повторяет те же слова. А вот густой, глубокий бас, больше выговаривая, запел. Он словно рассказывал о всех несчастьях, постигших кубанских казаков в эти ужасные 32-ой и 33-ий годы. Как жестоко расправлялись с ними, как плакали женщины и девушки, провожая родных в ссылку, как потом сами умирали с голоду в холодных хатах…

Человек слушал, сжимая кулаки.

Из-за густой стены камыша на повороте показалась длинная мажара, управляемая бородатым и рябым краснорожим дядей. Высокий, гнедой мерин с гноящейся лопаткой, усеянной мухами, и рыжая маленькая кобыленка тащили ее. За бородачом сидела сухопарая загорелая женщина, повязанная платком. Держась за решетку, в мажаре стояли девчата лет 12–13-ти. Поравнявшись с незнакомцем, бородач удержал коней.