Цветы мертвых. Степные легенды

От четвертого прохода бритвой я малодушно отказался и встал к великому удивлению и даже, кажется, и обиде парикмахера. Уже в Самарканде, под его раскаленным солнцем, кожа с моего черепа у меня слезла и голова стала походить на спину шелудивой кошки.

* * *

Мой гостеприимный хозяин оказался железнодорожником. Устроил меня у себя хорошо, а потом нашел мне временную работу. Город Самарканд от ж.-д. станции отстоит на 10 км. К назначенному часу явился двенадцатилетний Джюма с маленьким осликом. Повесил мои два чемодана по обе стороны ослика, а сам устроился на задних ногах, предложив мне занять место на передних. Я категорически отказался от такого жестокого обращения с животным к большому сожалению Джюма. Маленький проводник мой меня упрашивал чуть не со слезами. Но я не понимал его настойчивости. Навстречу нам попадались огромные узбеки, восседавшие на таких же осликах подвое.

– Видишь, как его сиди? Передний нога, задний нога. Спина нет сиди, спина ломай.

Тут только я понял всю премудрость узбекскую и секрет езды на осликах, который заключается в правильном распределении тяжести на корпус маленького животного. И главное не класть их на спину его. Спину тогда можно сломать. А для сидения нужно занимать передние лопатки и крестец. И тогда маленькое животное тащит на себе груз в несколько раз тяжелее самого себя, быстро семеня ногами.

Но так как я все-таки отказался сесть на ослика, мы явились в город уже в полной темноте. В этих широтах нет сумерек, и темнота наступает немедленно по исчезновении солнца. Буквально не было видно ни зги, когда мы еле продвигались между двумя стенами лёссовых дувалов, сопровождаемые отвратительным воем шакалов, которые появляются здесь немедленно с появлением темноты. Слабый огонек двигался нам навстречу.

– Джюма, Джюма, – услышали мы радостный старческий голос. – Я думиль совсем пропади Джюма. Думиль, что такой? Потом визял лампишка (лампочку) и пошла искать Джюма. Думиль совсем пропади Джюма. – Старик, поставил на дорогу керосиновую кухонную лампочку и протянул мне руку.

Потом принялся обнимать и целовать своего внука. Джюма рассказал ему о том, что я из жалости к их ослику отказался сесть на него. Это вызвало у старика ответное чувство, и он, схватив мои ладони, принялся их дружески пожимать в своих руках.

– Якши, кон якши, кардаш – товарища! – лепетал он дрожащим от волнения голосом.

С этого момента мы стали надолго друзьями. Старик был кучером в Самаркандском санатории для костных туберкулезных, в котором я должен был проработать несколько месяцев в отсутствии заведующего учебной частью санатория. Санаторий назывался «Намазга», что означает молитвенный дом.

При старой мечети, обращенной большевиками в сарай для повозок, имелось 52 десятины прекрасного монастырского фруктового сада. Большевики построили несколько корпусов, в которых были размещены больные, главным образом, дети, потерянные или покинутые родителями во время басмаческого восстания. Многие не знали, куда девались их родители. Все это были или узбеки, или таджики, киргизы, казахи, татары и т. д. Дети, лечась, проходили курс начальной школы. Все врачи и педагоги были больны туберкулезом. Здоровые туда не шли из боязни заражения. Этим только и объясняется та легкость, с которой я попал в него беспрепятственно. Мне терять было нечего. К тому времени я уже потерял все.

Лечили больных солнцем и режимом. В палатах много света, как в оранжереях. В некоторых оранжерейные потолки и стены. На ночь все в гипсовых формах. Днем все эти руки, ноги, торсы, груди, спины лежали в саду под раскаленным солнцем, убивавшим появившихся за ночь бацилл, коховские палочки.

* * *

Дед и его внук, Джюма, быстро привязались ко мне, и я, одинокий, платил им тем же чувством. Дед часто довозил меня после работы до старого Самарканда, где я занимал комнату у местного татарина, профессора русского языка в Самаркандском педагогическом институте. Маленький же Джюма был моим постоянным гидом по старому Самарканду. Конечно, он многого и сам не знал, но при его помощи я мог расспрашивать других.

Старый город, весь из лёсса и самана, с плоскими крышами производил впечатление мертвого города с возвышающимися над ним историческими минаретами и не менее историческими тополями. Эти тополи, хотя и не видели Тамерлана, но зато хорошо помнят ген. Кауфмана и Скобелева, с их белыми рубахами – русскими солдатами, с их белыми кепи и назатыльниками на них.

На границе нового и старого города – запущенный, но еще сохранившийся памятник покорителям Туркестана, павшим при защите Самаркандской цитадели 64 солдатам и офицерам под командой гвардии майора барона Штемпеля, от неожиданного нападения на цитадель спустившихся с гор 7000 всадников-узбеков.