Цветы на нашем пепле. Звездный табор, серебряный клинок

— Когда жрец племени ураний передает свое имя сыну, он добавляет к нему цифру — Вайла Третий, Вайла Четвертый… — (Ливьен вспомнила, что именно так — Вайла — звали девушку, которую Рамбай любил когда-то…) — Так пусть же нашего сына зовут Лабастьер Первый.

«Что ж, — подумала Ливьен, — это не лишено смысла. Правда, в Городе маака такой традиции нет. Но разве мы живем по законам Города?»

Думателя похоронили на рассвете. Молчали. Сейна стояла у края вырытой Рамбаем могилы с полными тоски, но сухими глазами. Не плакали и Ливьен, и Рамбай.

Но плакал Дент-Байан, сидя на краю ямы и свесив туда ноги. Безразличный ко всему, беспощадный, хладнокровный махаон. Зрелище это было нереальным, а потому — страшным.

Первый, точнее, теперь — Лабастьер Первый, подойдя к краю могилы и опустившись на колени, бросил вниз то, что Ливьен привыкла называть про себя «Перстнем Хелоу». Затем заговорил. Голос его был тих:

— Два подарка тебе, Учитель, от тех, чьи мысли ты освободил от плена небытия. Вот второй.

Кто скажет теперь, что жил ты на свете?
Врывается боль в полумрак озаренный.
Два голоса слышу — время и ветер.
Заря без тебя разукрасит склоны.

Бред пепельно-серых цветов на рассвете

твой панцирь наполнит таинственным звоном.
О, светлая боль и незримые сети!
Небытие и луны корона!

Корона луны! И своей рукою

я брошу цветок твой в весенние воды,
и вдаль унесется он вместе с рекою.

Тебя поглотили холодные своды;

и память о мире с его суетою
сотрут, о Учитель, бессчетные годы.

Никогда раньше Ливьен не слышала этих странных строк. Когда обряд погребения был завершен, Ливьен спросила сына (впервые она обращалась к нему с вопросом):

— То, что ты прочел — из поэзии махаонов? Я знаю «Книгу стабильности», но таких слов — не помню.

— Это из поэзии бескрылых, мама. Тот, кто это написал, жил за миллион лет до того, как погиб их мир. Его звали почти как бабочку — Федерико из семьи Лорка. Он жил мало, его убили другие бескрылые. За то, что по-своему он все же был крылат…

Именно в этот миг, внезапно, Ливьен с полной отчетливостью осознала, что НИКОГДА не научится понимать Лабастьера Первого в той мере, в какой матери хочется понимать сына. Он был ДРУГОЙ. Юный, но отягощенный мудростью веков.

А еще несколько минут спустя она получила тому новое подтверждение. Когда все собрались возле костра, Лабастьер Первый, появившийся на свет меньше месяца назад, поднялся и сказал:

— Сегодня вылетаем в Город. Я знаю, как избегнуть смерти, которой вы так страшитесь. Я знаю, как заставить слушаться нас. Мы будем править Городом, а затем и всем миром бабочек. Я знаю, как прекратить войны между видами, как сделать жизнь каждой бабочки изобильной, счастливой и насыщенной. Я знаю, как достичь других планет и как строить города под водой. Я знаю ВСЁ, отец, — он ладонью остановил Рамбая, который только приоткрыл рот, чтобы что-то сказать. — И вы поможете мне.

И никто не посмел ему перечить, даже строптивый Рамбай. Он лишь спросил:

— Если мы пойдем путем мертвых, не умрем ли мы сами?

— Нет, отец, — спокойно ответил Лабастьер Первый. — Мы не пойдем их путем. Мы лишь воспользуемся их знаниями. Мы другие, и у нас есть их пример.

«Другие? Разве бабочки не убивают друг друга? — подумала Ливьен, но тут же одернула себя: — Он ЗНАЕТ, что нужно делать дальше. А я — не знаю. Стоит ли предаваться сомнениям? Нет. Я должна просто поверить». Она взглянула на сына с восхищением и страхом. Лабастьер Первый. Чем не имя для императора?

Но поверят ли ему остальные? Она всмотрелась в лица спутников. Глаза их были устремлены на ее сына. Во взглядах Сейны и Дент-Байана читалось суеверное обожание. Во взгляде Рамбая — честолюбивая гордость.

Refren

Возрождение человечества в его первозданном виде было возможно.

В пятом столетии правления императора Лабастьера Первого произошло событие, которое заставило его призадуматься. В солнечную систему, а точнее — прямо к Земле, вернулся первый и единственный межзвездный корабль бескрылых.