Цветы на нашем пепле. Звездный табор, серебряный клинок

— А теперь послушай меня, — сказал он, когда аппарат с тихим свистом взмыл в бирюзовое поднебесье и остановился, поджидая эскорт ураний, которые не могли лететь так быстро. — Давным-давно, а ты ведь знаешь, что я живу уже более трехсот лет, моя мать — Ливьен из племени Сигенонов — рассказала мне о том, как стала женой моего отца…

— Почему ты не наказал меня, а наградил своим выбором? — перебила Наан.

— Не будь же так нетерпелива, невеста моя, — вновь усмехнулся своей загадочной улыбкой Лабастьер. — Именно об этом я и хочу рассказать тебе. Ты, конечно же, знаешь, кто были мои родители. В книгах жрецов вашей Новой Веры они провозглашены святыми. Но нигде не написано о том, что рассказала мне мать. Представь себе, она не хотела выходить замуж за моего отца.

Наан пораженно уставилась на него. Если бы эти слова произнес не Лабастьер Первый, а кто-то другой, их посчитали бы ересью.

— Она была образованной городской самкой маака, — продолжал тот, — а он — неотесанным дикарем. Она, согласно традиции маака того времени, считала всех самцов бабочками второго сорта, он же считал, что жена обязана во всем повиноваться мужу…

— Он взял ее силой? — осторожно спросила Наан.

— Нет. Просто у неё было безвыходное положение, ей грозила опасность, и отец мой, Рамбай, спасая ее, сказал: «Будь моей женой, но я не принуждаю тебя делить со мной ложе. Если это когда-нибудь и случится, то только по твоему желанию…» Знай же, Дипт-Наан из семьи Мари, сегодня я решил поступить так же. Обряд бракосочетания состоится через два месяца, но это только обряд, и он ни к чему тебя не обязывает.

— Я вовсе не была в безвыходном положении…

— Правда? — поднял брови Внук Бога. — После всего того, что ты наговорила?

Наан задумалась. Действительно. Он прав. Месяц содержания в карцере было бы самой мягкой мерой наказания за ее проступок. Изгнание из Храма, пожизненный позор…

— Ты великодушен, — признала она нехотя. И тут же испытующе прищурилась: — Значит ли это, что отныне я получила право говорить тебе то, что действительно думаю?

— Да, — кивнул он, усмехнувшись. — И я даже прошу тебя об этом. Это будет твоей привилегией. Хотя, похоже, по-другому ты и не умеешь. Этим-то ты и понравилась мне. Никто не говорит мне того, что думает, в том числе — ни одна из моих жен.

— Раз так, — глядя ему прямо в глаза заявила Наан, — я и сейчас скажу тебе то, что думаю. Твое великодушие не стоит и пыльцы с цветка одуванчика. Сначала ты строишь тюрьму и заточаешь в неё, а потом ждешь благодарности за то, что открыл двери; сначала бьешь, а затем — лечишь раны.

— Ты нравишься мне все больше, строптивая, — Лабастьер коснулся ладонью ее щеки.

— Я даже не могу ударить по этой руке, — не отстраняясь, произнесла Наан ледяным тоном, — хотя она и трогает то, что пока не принадлежит ей.

Лабастьер отдернул руку и отвернулся.

«Все-таки, я и в правду — неблагодарная тварь», — подумала Наан, слегка раскаиваясь. Но она словно потеряла способность управлять собой. Какая-то упрямая пружина неукротимо разворачивалась у нее внутри, заставляя говорить только опасные дерзости.

Император не смотрел в ее сторону.

За время дальнейшего полета к Фоли — главному городу провинции — они больше не произнесли друг другу ни слова.

Летать, не пользуясь собственными крыльями, Наан не приходилось еще ни разу в жизни, ведь это — привилегия императора и самых близких к нему придворных… Так ей, во всяком случае, казалось, ибо она никогда еще не видела простую бабочку, управляющую антигравом. Чтобы отвлечься от невеселых мыслей и хоть немного снять внутреннее напряжение, Наан сосредоточилась на ощущениях необычного полета.

В конце концов она призналась себе в том, что ей нравится летать на антиграве…

Убранство фолийской цитадели Лабастьера Первого было на удивление простым и неприхотливым. Наан ожидала увидеть толпы слуг и море роскоши, но ничего этого тут не было.

Низ двухъярусного полусферического строения, расписанного снаружи прекрасными фресками, занимали придворные воины-урании со своими женами и личинками. Наан же предстояло поселиться в верхнем семикомнатном ярусе. Сейчас там жили только двое: сам император и немолодая уже самка — то ли служанка, то ли нянька его будущих детей.

Император повел себя так, словно никакой размолвки не было.

— Знакомься, Наан, — произнес он, когда они спустились с крыши в центральный зал, — это — Реиль. Она будет заботиться о тебе. Ты должна доверять ей и быть послушной, ведь она старше тебя и годится тебе в матери. А ты, — продолжил он, обращаясь к пожилой самке, — сделай так, чтобы Наан подошла ко дню свадьбы такой же красивой, как сейчас. Но еще и счастливой.

— Хорошо, сынок, хорошо, любимый, — закивала самка и приветливо улыбнулась Наан. А та от изумления просто окаменела: «Сынок» назвала эта несчастная обезумевшая бабочка сына святой Ливьен?! «Любимый»?! Да кто она такая, эта старуха, чтобы так обращаться к императору?!!»