Цветы на пепелище

Меня разбудила песнь летнего утра. Вернее, пение какой-то птицы. Я открыл глаза. Высоко надо мною шумели густолистые ветви ивы. На лицо упала капля росы. Вот тогда-то и заметил я птицу: перья ее переливались всеми оттенками, от голубого до золотистого, похожего по цвету на спелую пшеницу; вокруг шеи красовалось белое ожерелье.

Сквозь ветки ивы проглядывало чистое небо.

Глядя на эту диковинную птицу, на это голубое небо, я был просто счастлив. Вчерашних страхов не было и в помине, их словно поглотила ушедшая ночь… А может, они просто растаяли во сне или умчались прочь вместе с Хензой…

Я знал: Хенза ушла, ее здесь нет. И это окончательно меня успокоило.

Всякий раз, когда Хенза совершала какой-нибудь скверный поступок, Мулон бил ее и выгонял из табора. Несколько дней она одиноко бродила по селам и деревням и опять возвращалась к Мулону точно такая же, как и была, — с зелеными, горящими злобой глазами. Ну чистая ведьма, настоящая ведьма!

Я встал. Обильная роса, блестевшая в высокой траве, окатила мне ноги своим сверкающим дождем.

Было раннее утро, свежее и ясное. Все вокруг еще спало. Спал и наш табор. Дышалось легко и свободно.

Неподалеку, за ветвистой ивой, тянулась серебристая лента реки. На берегу ее я вдруг заметил какого-то человека. Он неподвижно сидел у реки, глядя на воду, и держал в руке удочку с длинной ниткой на конце. Я подошел поближе и сразу узнал его: да это же папаша Мулон!

Не знаю почему, но я вдруг тут же вспомнил все хорошие минуты, часы и дни, проведенные с ним. Как часто он подхватывал меня своими огромными ручищами, поднимал к самому своему лицу и, улыбаясь во весь рот, спрашивал:

— Таруно, хочешь стать вот таким же большим, как я? Хочешь достать до самого неба?

И потом подкидывал меня высоко вверх и ловко ловил. В эти мгновения я задыхался от страха, но все-таки судорожно смеялся, потому что видел по его карим смеющимся глазам — зла он мне не желает. Ни малейшего зла. Да и глаза у него были ласковые, добрые. Только видно было, что затаилась в них глубокая скрытая печаль. Наверно, поэтому-то и полюбил я его. Полюбил сразу и на всю жизнь. Он, папаша Мулон, был для меня всем: отцом, матерью, семьей. Вот таким-то я и привык его видеть с той самой поры, как помню себя. А теперь, сгорбившись, наклонившись над самой водой, он напряженно следил за малейшим движением лески.

Заметив меня, он обнажил в улыбке ожерелье зубов.

— А, это ты… И тебе захотелось порыбачить? Ну как, выспался?

— Выспался, — ответил я и неожиданно для себя вдруг добавил: — Три раза просыпался… Со страху…

При воспоминании о вчерашней стычке морщины, избороздившие его бронзовое лицо, обозначились еще резче, словно залегли в них глубокие тени.

— Больше это не повторится. Я ее выгнал…

Помолчали. Нам обоим не хотелось вспоминать об этих зеленых глазах, таивших коварство ядовитой змеи.

Немного погодя он снова заговорил:

— Тебе, Таруно, нужно побольше спать. Да, да, побольше спать… Ты еще слишком молод, чтобы подниматься в такую рань. Понял?

— Понял.

— То-то же…

Но обратно он меня все-таки не прогнал.

Вдали, в редких просветах утреннего тумана, похожего на огромное белое поле хлопка, четко вырисовывались не знакомые горные хребты. Потом эта белая пелена вдруг разорвалась, и тут же вспыхнули, заалели вершины гор. Я встрепенулся: неужели кто-то поджег гору? Может, какой-то пастух или дровосек зажег там огромный полыхающий костер? Пламя — огненно-красное, неукротимое — лизало небо.

— Горит! Глянь туда! — закричал я, показывая рукою на горы.

Мулон, не отводя глаз от глади зеленоватой воды, в которой отражался этот небесный пожар, сказал:

— Это рождается солнце, сынок.

И я заметил, как он улыбнулся.

Он был прав: из-за гор медленно выплывало солнце. Оно показалось мне небывало прекрасным. Таким я увидел его впервые: огромный огненный шар, похожий на здоровенные ярмарочные яблоки, обмазанные патокой.

Равнина как-то неожиданно раздвинулась, убежала в бесконечную даль.

И река теперь казалась мне уже не рекой, а позолоченной дорожкой, по которой должен был пройти сказочный принц, чтобы добраться до ее чистых голубых истоков. А там ждет его, наверно, юная красавица-принцесса, чтобы преподнести ему первый распустившийся цветок лотоса.

Долго звенело в моих ушах его ласковое «сынок». Звенело и наполняло мою растревоженную душу покоем и нежностью. Может, потому-то и задал я этому одинокому рыбаку с загорелым лицом тот самый вопрос, который все время жег и мучил меня:

— Папаша Мулон, значит, ты мой отец?

— Нет, Таруно, нет…

Это «нет» прозвучало твердо, четко. Я впился взглядом в его лицо: оно стало строгим, чуть ли не суровым. Мягкий утренний свет резко оттенял его глубокие морщины, невольно напоминавшие о долгих годах бродячей жизни. Вот такие застывшие лица я видел до сих пор лишь в городском парке: выбитые из камня, они стояли там на квадратных цементных столбах. Лица эти всегда были строги, спокойны, глубоко задумчивы и всегда неподвижно смотрели куда-то вдаль.