Цветы на пепелище

Много ночей я не мог сомкнуть глаз, все думал о том, что меня заставило так поступить, и сердце сжималось от невыносимой боли. Сотни раз я собирался написать письмо моему отцу, просить о прощении, сказать, что его сын еще слишком глуп и не ведает того, что творит. В моем уме складывались такие строчки:

«Мой бесконечно дорогой отец!

В тот день я не понял, как я обидел тебя, не понял, что навсегда убил твою веру в своего сына. Я искалечил твою душу, лишил тебя покоя. И все это из-за какого-то глупого стыда за тебя, за самого себя. Почему же я так поступил? Почему, почему все это? Да, только потому, что боялся, как бы мне не сказали: «Смотрите, из какой конюшни он приехал, а еще собирается стать учителем!» Глупо? Да, глупо! И теперь я решил: пусть всё и все идут к черту, лишь бы ты не сердился на меня. Ведь я раскаиваюсь, глубоко раскаиваюсь в своем поступке и прошу тебя: прости своего сына…»

Однако ты не получил этого письма. Ведь ты даже не понял, что я обидел тебя.

Это произошло весной последнего года моего пребывания в интернате, незадолго до пасхи. Сначала я получил письмо от мамы. Она писала: «Теперь у нас так много дел, что голова идет кругом. Надо копать канавы, сеять рис и еще многое другое. Отец твой совсем не спит — некогда. Пашет поле с рассвета до темноты. А кроме того, одна из наших коров пала через три недели после отела, и теперь мы не знаем, что нам делать с теленком. Он все плачет, хочет есть… Видишь, какая беда свалилась нам на голову, но будем уповать на лучшее!

Как я уже упоминала, отец очень занят, но он все равно хочет поехать в город, повидаться с тобой. Говорит: «Мальчик скоро закончит учебу, а я не знаю, как он там живет. Мы совсем забыли о нем, будто он нам не родной. Надо, говорит, посмотреть на его школу. Ведь он там три года провел…» Жди его, он скоро приедет…»

Был хороший теплый воскресный день. В субботу мы сажали лес (у нас был субботник), поэтому в баню отправились в воскресенье. Как раз тогда, когда ты приехал в этот проклятый город и спросил у первого же встречного, где учительская школа. Тебе указали на старое, ветхое, серое, ободранное, сырое здание. И ты с автобуса — прямо туда.

— У меня здесь учится сын, такой-то и такой-то.

— Сейчас его здесь нет, дядя, он в бане. Они все моются, — объяснил тебе кто-то (не все ли равно, кто именно).

— А где баня?

— До нее довольно далеко. Лучше подожди его здесь. До обеда он обязательно вернется.

— У меня нет времени. Надо успеть к обратному автобусу. А завтра с утра меня ждет работа.

— Так это же за городом. Намучаешься, пока дойдешь.

— Объясни мне только, как идти. А мучиться я привык.

— Тогда ступай по берегу реки. Перейдешь через мост, поднимешься на холм, а там тебе покажут.

Мы встретились как раз на холме, на каменистой крутой тропинке, на которой не разошлись бы даже два осла. Именно тут я увидел тебя. Согнувшись под тяжестью деревянного солдатского чемодана (не знаю, откуда ты его взял, потому что твой был у меня), ты шагал мне навстречу, поднимаясь на холм, торопясь к бане, чтобы увидеть своего сына, вручить ему содержимое чемодана и поскорее вернуться назад, успеть на автобус. Мы шли гуськом, растянувшись вдоль тропинки (строй мы соблюдали только за мостом, на улице).

— Ну иди же, чего остановился? — подтолкнули меня те, что шли за мной.

Но я растерялся и, не зная, что делать, выпалил первую ложь, которая пришла мне в голову.

— Мыло, я забыл мыло. Оно осталось в бане.

— Так возвращайся за ним или шагай вперед, — рассердились ребята. — Чего ты стоишь, как каменный столб!

Я пулей полетел назад. Повертелся вокруг бани, мысленно подсчитывая шаги ушедших. «Сейчас они уже у моста, — думал я, — теперь Божий поросенок вынимает свисток, свистит в него и командует: «Стройся, ребята, быстро-о-о! Что вы растянулись? И давайте песню… Живо! Пусть люди увидят, какая у нас дисциплина и порядок… Вперед, марш!»

А вот ребята запели. Их песня долетела до меня, и ее повторило эхо скалистого речного ущелья.

Смело вперед, на битву вперед,
Наш македонский народ…

«Ушли», — подумал я и, едва передвигая ноги, пошел по узкой тропинке к холму. Ты все еще ждал, сидел на большом солдатском чемодане и вытирал фуражкой потное небритое лицо. А рядом с тобой сидел на земле Пано Крашник. (Эх, дорогой мой товарищ! До чего же богатая и щедрая у тебя душа!) И только тогда я узнал по-настоящему этого парня. Нет, я никогда не считал его плохим, но и особенно хорошим тоже нет. Он ничем особенно не выделялся и, на мой взгляд, был немного грубоват. Но теперь он сделал для меня больше чем кто-либо — он показал мне, что значит быть настоящим человеком. И в его взгляде, которым он встретил меня, я прочел и удивление (почему это я так долго ходил), и открытый упрек.