Цветы на свалке

Синее небо. Солнце весеннее.
Талых сугробов веселое пение.
Боль нестерпимая. Я не любим.
Встречи и ласки ты делишь с другим.

Я не любим. Ты не мне бережешь

Встречи и ласки и нежную ложь.
Встретил я нынче – вы медленно шли.

Я поклонился. Взглянул издали.

Ты улыбнулась. В глазах сожаление…
Синее небо. Солнце весеннее.

2

Легкий шелест смолы.
На опушке – проталинки.
Стали мне тяжелы
Неуклюжие валенки.

Снег лежит голубой

На расчищенной просеке;
Встали тихой стеной
Невысокие сосенки.

Запах талой земли.

Всюду радость согласная.
Об ушедшей любви
Сожаленье неясное.

3

Когда над полем запах хлебный
Что день – становится сильней,
Смиренномудрые молебны
Я слышу в шорохе полей.

И в городах, в звонках трамвая,

В отгулах тротуарных плит
Все та же ясность мировая
Всегда трепещет и горит.

Еще не смея верить чуду,

Я различаю наугад
Премудрый чин и строгий лад,
И ясность тихую повсюду.

Приемля благостную суть

И правду жизни повседневной,
Я, примиренный и безгневный,
Иду в земной и светлый путь.

С. Шаргородский. «Пыль и только пыль…»

(К поэтической биографии В. Пруссака)

«Сколько таких горевших, сгоревших, забытых искр! Одни – рано погибшие и неиспользованные жизнью. Погибшие в юности. Другие и прожившие долгие годы, да оказавшиеся ненужными» – записывала в дневнике в сентябре 1974 г. Н. И. Гаген-Торн – ученый-этнограф, писательница и дважды сиделица, колымская и мордовская. «А Владимир Пруссак? Ему было 24 года, когда он заразился сыпным тифом и умер. Никто уж и не помнит, что был такой поэт. Кто, кроме меня, знает его прекрасные строки:

Сарматы смачивали стрелы
В крови клокочущей своей,
Чтоб прокаленные верней
Разили вражеское тело.
Порывы творчества бесцельны:
Искусством песню не зови,
Пока не смочена в крови
Души, пораненной смертельно.
И я – уверенным ударом –
Поранил крепнущую грудь,
И вот – запел. И вышел в путь
Навстречу неотвратным карам.

Путь был недолог. И – не оставил следа»[1].

Гаген-Торн цитировала по памяти и с искажениями. Не знала она и того, что еще в 1967 и 1972 гг. видный сибирский литературовед В. П. Трушкин уделил Пруссаку немало места в своих книгах «Литературная Сибирь первых лет революции» и «Пути и судьбы: Литературная жизнь Сибири 1900–1920 гг.»[2]. И хотя Гаген-Торн было известно мемуарное сочинение Л. В. Успенского «Записки старого петербуржца» (1970), где рассказывалось и о Пруссаке, по сути она была права: стихи поэта мало кто помнил. Между тем, о Пруссаке в свое время похвально отзывались Ф. Сологуб, Д. Бурлюк, Вс. Иванов, Н. Чужак, позднее Л. Мартынов, он выступал на одних литературных вечерах с А. Блоком, А. Ахматовой, О. Мандельштамом, В. Маяковским и С. Есениным.

В 1985 г., когда книга Трушкина «Пути и судьбы» вышла вторым исправленным изданием, в журнале «Сибирские огни» был опубликован большой, хотя и не свободный от преувеличений, ошибок и, разумеется, аккуратно расставленных советских «акцентов» очерк о Пруссаке[3]. Да и в XXI веке биография Пруссака не была обойдена вниманием: в пятом томе биографического словаря «Русские писатели 1800–1917» появился обстоятельный биографический очерк К. М. Азадовского; любопытные сведения о Пруссаке и его семье привела в своей работе Е. Н. Груздева[4].