Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй (金瓶梅)

Когда Цзиньлянь завершила омовение и подрезала ногти, явилась горничная с недотрогою и приказала Цюцзюй растолочь ее в ступе. Потом хозяйка угостила служанку вином и отпустила в кухню на ночлег. Цзиньлянь накрасила ногти на тонких, как молодой лук, пальчиках и попросила Чуньмэй вынести во внутренний дворик скамейку, прохладную постилку, одеяло и подушку.

Приближалась первая ночная стража. В домах богатых затихли голоса, повернулось и спустилось вниз созвездие Нефритовый шнур[13]. Небесною Рекой разлучены, стоят на берегах Волопас и Ткачиха. Вдруг повеяло ароматом цветов, то тут то там замерцали светлячки.

Цзиньлянь легла на скамейку и стала обмахиваться веером. Она ждала. Чуньмэй отперла калитку.

Да,

Когда луна в моем окне –
Качнется цветочная тень на стене.
Откроет двери ветерок,
И милый заглянет ко мне на часок.

Цзинцзи, надобно сказать, качнул куст цветов. Это был их условный знак. Цзиньлянь заметила, как заколыхались тени цветов, и тотчас же отозвалась из дворика тихим покашливанием. Цзинцзи распахнул калитку и вошел. Они сели, крепко прижавшись друг к дружке.

– А как дома? – спросила она.

– Жена не приходила, – отвечал он. – Мне Юаньсяо даст знать. А Цюцзюй спит?

– Давно легла.

Они обнялись и тут же, во дворе на скамейке, сняв с себя одежды, отдались утехам. Так велика была их любовь!

Только взгляните:

В порыве любовном друг друга лаская, милуя,
Сплели они руки, уста их слились в поцелуе.
Груди ее нежной, как шелк, он игриво касался
И ножку ее поднимал, и за туфельку брался.
От чар восхитительных плыл пред глазами туман,
Все крепче сжимал он в объятьях нефритовый стан.
Казалось, гвоздичный исходит из уст аромат…
Вот парою феникс и иволга в небе парят.
Давно уже, кажется, дождик из тучки идет.
«Дай слово, мой милый, – твердит зачарованно рот, –
Дай слово, – тут их охватила последняя дрожь, –
Дай слово, любимый, что завтра пораньше придешь!»

Завершив игру дождя и тучки, Цзиньлянь достала пять лянов мелкого серебра и передала Цзинцзи.

– Матушка родная ведь у меня скончалась, – пояснила она. – Гроб ей покойный муж в свое время справил. На третий день, когда в гроб клали, хозяйка позволила мне отбыть за город и сожжением жертвенных денег почтить родительницу. А завтра похороны, но хозяйка меня не отпускает. У самих, говорит, по мужу траур, а ты из дому выходить. Вот я и даю тебе пять лянов, поезжай завтра за город, проводи мою матушку. Надо будет могильщикам заплатить. Ты утешишь меня, если пойдешь. Тогда я могу считать, что сама присутствовала при погребении праха матери.

– Не волнуйся! – уверял ее Цзинцзи, принимая серебро. – Когда тебе доверяют поручение, ты обязан его выполнить во что бы то ни стало. Будь покойна, я все сделаю, что ты просишь. Завтра же утром поеду, а по возвращении расскажу во всех подробностях.

И опасаясь, как бы не обнаружила его отсутствия жена, он поторопился уйти, но об этом вечере говорить больше не будем.

На другой день Цзинцзи вернулся к обеду. Цзиньлянь только что встала и занималась утренним туалетом, когда к ней вошел Цзинцзи. Он поднес ей две ветки жасмина, которые сломал за городом в буддийском монастыре Светлого Воплощения.

– Ну как? Предали земле? – спросила Цзиньлянь.

– Ну а как же! – воскликнул Цзинцзи. – Зачем же я ездил?! В последний путь проводил почтенную. Думаешь, пришел бы я к тебе, если б серебро припрятал, а? Осталось у меня два с половиной ляна. Так я их твоей младшей сестрице на расходы отдал. Как же она тебя благодарила! Поклон просила передавать.

Когда Цзинцзи заговорил о погребении, Цзиньлянь проронила слезу.

– Поставь цветы в чашку, – велела она Чуньмэй. – Да угости чаем.

Немного погодя горничная подала две коробки сладостей и четыре тарелочки закусок. После чаю Цзинцзи ушел. С тех пор они сблизились еще больше.

И вот однажды – дело было в седьмой луне – Цзиньлянь еще с утра договорилась с Цзинцзи о свидании.

– Нынче, смотри, никуда не ходи, – говорила она. – Жди, я к тебе приду.