Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

Так вот, после женитьбы Симэнь Цин был настолько счастлив, что, казалось, его прилепили, приклеили к Мэн Юйлоу. А тут еще Чэни прислали тетушку Вэнь с письмом. Предлагали привозить барышню Симэнь, чтобы уже двенадцатого в шестой луне сыграть свадьбу. Симэнь в спешке даже кровать не успел заказать. Пришлось ему отдать дочери широкую кровать из приданого Юйлоу – ту самую, работы мастеров из Южной столицы,[167] которая была покрыта ярким лаком и золотыми украшениями. Больше месяца длилась суматоха, так что Симэню и повидаться с Цзиньлянь не довелось.

А она каждый день стояла у ворот. Все глаза проглядела. Сколько раз просила старую Ван разузнать в чем дело. Однако слуги Симэня, догадываясь, кто посылает старуху, даже внимания на нее не обращали. Знай отвечали: занят, мол, хозяин. Цзиньлянь ждала его с нетерпением, но Ван возвращалась ни с чем. Тогда Цзиньлянь обрушивалась на падчерицу. И ее посылала искать Симэня. Да разве хватило бы у девчонки смелости войти не то что в покои, но хотя бы во двор солидного дома! Приблизится она к воротом, постоит-постоит, увидит – нет Симэня, и домой уходит. В лицо ей плевала, пощечинами награждала, с бранью набрасывалась на нее Цзиньлянь – никуда, дескать, не годишься, на колени ее ставила, есть не давала, до самого обеда голодом морила.

Время стояло самое знойное – настоящее пекло. Совсем изнемогая от жары, Цзиньлянь задумала принять ванну и наказала Инъэр нагреть таз воды да приготовить противень пельменей в надежде угостить Симэня, но он так и не показывался.

В одной тонкой рубашке Цзиньлянь села на скамейку, поворчала немного, с досады обругала бессовестного любовника и умолкла, погрузившись в меланхолию. Потом тонкими нежными пальчиками сняла красную туфельку и попробовала на ней погадать, не придет ли ее возлюбленный.

Да,

Коль случайно встретится – глаз не поднимаешь,
А тайком на милого дальнего гадаешь.
О том же поется и в романсе на мотив «Овечка с горного склона»:
Чулочек шелковый трепещет –
Как облачко на небе блещет,
Чуть розовея.
Поведай, туфелька, о том, кто всех милее,
Ты – лотоса росток,
Лилии цветинка,
Ивовый листок,
Крохотинка…
Меня забыл он,
Я ж по нем грущу,
Взгляну на дверь –
И занавес спущу.
О, этой ночи тишь!
Что ж – быть одной
И клясть себя велишь?!
Когда же ты ко мне придешь,
Мне брови подведешь?
Оставь цветок туманный свой, молю!
Кто держит твоего коня?
Ты обманул меня,
Но я тебя – люблю.

Погадала Цзиньлянь, но Симэнь так и не появлялся. Сама того не заметив, она истомилась в тоске и прилегла отдохнуть. Минула почти целая стража прежде чем она пробудилась, но дурное расположение все не покидало ее.

– Мыться будете, матушка? Вода готова, – сказала Инъэр.

– А пельмени сварила? Принеси покажи.

Инъэр тотчас же принесла. Цзиньлянь пересчитала пельмени. Их было тридцать, а теперь, как она считала, выходило двадцать девять.

– Одного не хватает. Куда девала? – спросила Цзиньлянь.

– Я не видала, – отвечала падчерица. – Может, вы обсчитались, матушка?

– Я два раза пересчитывала. Было тридцать. Я хотела господина Симэня угостить, а ты воровать, рабское твое отродье? Чтоб тебя, распутницу, от обжорства скрутило! Что дают, то в глотку не лезет. Ей, видите ли, пельмени по душе. Только и мечтала тебе угодить!

И недолго думая Цзиньлянь стащила с падчерицы одежды и обрушила на нее ударов тридцать плетью. Девчонка так кричала, будто ее резали.

– Не сознаешься, целую сотню всыплю, – приговаривала Цзиньлянь.

– Не бейте меня, матушка, – взмолилась Инъэр. – Я сильно проголодалась и украдкой съела…

– Ага! Украла! А еще на меня сваливаешь, арестантка: я, мол, обсчиталась. Я ж вижу, это ты, корень зла, ты, непутевая, стащила. Жив был рогоносец, – черепашье отродье, ему плакалась – из мухи слона делала. Теперь к кому побежишь?! Вот передо мной и хитришь. Смотри, все кости переломаю, арестантка непутевая!

Цзиньлянь ударила падчерицу еще несколько раз, потом разрешила прикрыть наготу, приказала встать рядом и обмахивать веером.

– Подойди поближе и подставь свою рожу! – немного погодя крикнула мачеха. – Дай ущипну тебя как следует.

Инъэр покорно подставила лицо, и Цзиньлянь так ущипнула острыми ногтями, что у падчерицы на щеке появились две кровоточащих отметки. Только после этого Цзиньлянь простила Инъэр.

Потом хозяйка подошла к зеркалу, переоделась и встала у ворот. И судьба сжалилась над нею. Неожиданно к дому подъехал верхом на коне слуга Дайань. Под мышкой он держал сверток. Цзиньлянь окликнула его и спросила, куда держит путь.