Я знаю сладкий яд, когда мгновенья таютИ пламя синее узор из дыма вьет,А тени прошлого так тихо пролетаютПод вальс томительный, что вьюга им поет.О, я не тот, увы! над кем бессильны годы,Чье горло медное хранит могучий войИ, рассекая им безмолвие природы,Тревожит сон бойцов, как старый часовой.В моей груди давно есть трещина, я знаю,И если мрак меня порой не усыпит,И песни нежные слагать я начинаю —Все, насмерть раненный, там будто кто хрипит,Гора кровавая над ним все вырастает,А он в сознанье и недвижно умирает.[82]
LXXIV. Сплин
Февраль, седой ворчун и враг всего живого,Насвистывая марш зловещий похорон,В предместьях сеет смерть и льет холодный сонНа бледных жителей кладбища городского.Улегшись на полу, больной и зябкий котНе устает вертеть всем телом шелудивым;Чрез желоб кровельный, со стоном боязливым,Поэта старого бездомный дух бредет.Намокшие дрова, шипя, пищат упрямо;Часы простуженной им вторят фистулой;Меж тем валет червей и пиковая дама, —Наследье мрачное страдавшей водянойСтарухи, – полные зловонья и отравы,Болтают про себя о днях любви и славы…[83]
LXXV. Сплин
Душа, тобою жизнь столетий прожита!
Огромный шкап, где спят забытые счета,Где склад старинных дел, романсов позабытых,Записок и кудрей, расписками обвитых,Скрывает меньше тайн, чем дух печальный мой.Он – пирамида, склеп бездонный, полный тьмой,Он больше трупов скрыл, чем братская могила.Я – кладбище, чей сон луна давно забыла,Где черви длинные, как угрызений клуб,Влачатся, чтоб точить любезный сердцу труп;Я – старый будуар, весь полный роз поблеклыхИ позабытых мод, где в запыленных стеклахПастели грустные и бледные БушеВпивают аромат… И вот в моей душеБредут хромые дни неверными шагами,И, вся оснежена погибших лет клоками,Тоска, унынья плод, тираня скорбный дух,Размеры страшные бессмертья примет вдруг.Кусок материи живой, ты будешь вечноГранитом меж валов пучины бесконечной,Вкушающий в песках Сахары мертвый сон!Ты, как забытый сфинкс, на карты не внесен, —Чья грудь свирепая, страшась тепла и света,Лишь меркнущим лучам возносит гимн привета![84]