Цвингер

— Ну, вот вам, Виктор, и объяснение, почему Жалусский был отстранен от работы. Даже не столь важно, что еврей. Важно — свидетельствуют немцы, но не гэдээровцы верноподданные, а такие, как Георга, нейтральные и впоследствии выжатые с этой работы и из этой страны, — он был против запихивания предметов искусства в чемоданы и баулы, против, короче, разбазаривания.

— Да. Кстати, и на одной из страниц, переданных мне вчера в виде копии, дед возмущается: «М. Ф. Володин, член бригады реставраторов, показал мне удостоверение, выданное ему штабом Первого Украинского фронта 10 июня 1945, по которому он имеет право изымать коллекции и одиночные художественные произведения с целью передачи их в государственный фонд. Такие удостоверения есть и у остальных членов бригады. Силы небесные, защитите искусство Дрездена!» Вот как он был возмущен. И тем не менее позднее, когда писал свою книгу, он в нее допустил некоторую неправду. Вернее, полуправду. Оставил одно геройство, с человечной интонацией, иногда с юмором. Сходным образом устроен и плетнёвский «самый правдивый и честный» сталинградский роман.

— Честный значило в те времена — без прямого вранья. Пусть с миллионом недоговорок. По тогдашним меркам это уже было верхом честности.

— Да. А наша честность, моя честность, Бэр, на новом витке истории как раз в том, чтобы тонкости пронюансировать. Раскрыть недоговорки. Не клеймить черное и не возвеличивать белое, а оттенки переходящих тонов выявлять.

Лейтенант, художник, был все так же вежлив, и за его молчаливой, как бы окутанной глубокой меланхолией манерой ученые угадывали сочувственное понимание их тревог о музее… После того ущерба, который, как они убедились, причинили солдаты, беженцы и местные власти не взятым под контроль трофейной команды хранилищам (в основном собраниям научных экспонатов и фарфора), оставалось только приветствовать оперативность русской группы спасателей.

О себе лейтенант заговорил лишь однажды. Прислонился к стене дома рядом с Георгой, смотрел куда-то в сумеречную даль. Его родителей в Киеве убили немцы, квартира разграблена. Едва слышное «К чему это все?», молчаливый поклон, и он сел в автомобиль. […]

Появились другие и стали таскать книги, скульптурки, мелкую пластику. У самой Георги испортились отношения и с советскими, и с новыми германскими властями. Она отказалась поставить в экспозицию пропагандистские в советском стиле скульптуры и картины типа «Рабочего и колхозницы».

— А мы считаем, что социалистическое искусство отлично будет смотреться рядом с вашими статуями, — провозгласил кто-то из гостей и с явной иронией поднял бокал «за здоровье аполитичной женщины».

— Бэр! Я его просто вижу, во всех подробностях, этот сборный том из болгарских тетрадей, повестей деда и повести Георги.

— Копирайт на Георгу?

— Ребека. Именно Ребека нашла и предоставила нам этот документ.

— Боюсь, как бы из вас и Георгу не захотели вытрясти. У нее географические названия, детальные сведения, на чей-то нехороший аппетит. Удачно еще, что текст Георги угодил в руки к нам, а не к преследователям. Где они, кстати? Мы сидим, а болгар-то нет и нет. Как кретины сидим. Не болгары, видимо, преследуют-то нас. А другие. Кто же эти другие?

Почти обеденное время. Те, кто брал листовки на Ватрухина, теперь, поди, дорабатывают оферты. Бюджет подсчитывают, циферки строчат.

Столы в агентском центре пустеют.

Виктор и думать боится, сколько он пропустил сегодня встреч, сколько отношений испортил.

Подвалил Роберт с конскими зубами, в косоворотке. Этим типчикам из Виллиджа всегда жарко. Хотя и впрямь: покуда дотащил из американского павильона макеты Библии с рисунками детей, каталоги и флайеры, взопрел. Виктор приобнял и поколотил его по мокрой спине.

Тот высвободился, отстранил поглядеть.