Цыганские романы: Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон.

Вот так. Да и плясунья она, надо сказать, отменная. Леший как с ума сошел, не отлипает от нее. Она и к другим цыганам уходила, и смеялась над ним, а он потемнеет, изобьет ее, а все равно к ней тянется. Колдунья, одним словом, окрутила она его. Ведь Марию он ни за что убил, а тут цыганка шалавая, что среди цыган редкость, и все ей с рук сходит. Отчаянностью берет. Они с Лешим как два костра — один вспыхнет, другой подхватит. Все Леший ради нее забыл: и меня, и детей, и даже о золоте стал поменьше думать. Только смотрит острым глазом, как бы Ристу кто не увел. Он Федьку через нее чуть не убил. Увидел раз, что они вместе стоят и чего-то там любезничают, подошел да так его огрел, что тот разом упал, а как вскочил… Да, это страшно было бы, если бы случилось. Потянулась Федькина рука к ножу и замерла на месте. Что тут было? Достань он нож да замахнись — убил бы его Леший разом, таков наш закон, шутка ли, на отца руку поднять, да Риста повисла на нем, так и обошлось. Уж как я просила Федьку ехать к Гришке в город, а он уперся: нет да нет, не поеду, говорит, так и остался подле Ристы своей. Вот и прошла черная тень между отцом и сыном.

А мне все равно стало — ни есть, ни пить не хочу. Мужа нет, дети выросли, думать не о ком. Старухой я за год стала. Ноги двигаться не хотят, зачем жить мне? В церковь пойду и жду: что Бог мне скажет, чем еще жить? А Бог все молчит, и в душе у меня все молчит, и лес молчит, и живого ничего во мне нет.

Грех самоубийства — самый большой грех. С чем я к Богу приду, что скажу? Одно сказать остается: «Боже, я не вынесла тех испытаний, что дал ты мне на земле», а он мне ответит: «Зачем же ты жила, ведь сын мой за вас вынес все на земле: и позор, и унижение, и смерть, а ты что же жизнь свою не прошла и мне ее неполной принесла?»

Что я ему отвечу? Нечего сказать мне. Только и оправдание, что сил больше жить у меня не осталось. Улетела душа моя, Господи, ушло счастье мое, растаяла любовь моя, исчезла, не видят глаза мои, не слышат уши мои, не поют губы мои. Что тебе, Господи, от человека, который ничему не радуется на этой земле? Стала задумываться я о самом страшном; а что страшнее всего — не знаешь, что там, когда жизни нет уже. Сам идешь на такое, сам своей рукой обрекаешь себя на муки. Ах, какая это боль!

Да ведь и жить незачем и стыдно. Бывало, сядем у костра. Все песни поют, едят, веселятся, а эти двое, Леший с Ристой, скандалят, скандалят, а потом глянут друг на друга да и сорвутся, в лес убегают, известное дело зачем. Я сижу ни жива ни мертва, а Федька глаза вытаращит и — со всего маху нож в дерево. Боюсь, как бы греха не вышло. Боюсь, а сделать ничего не могу, сил уже никаких нет. Жить не могу и смерти боюсь.

А что такое смерть? Главное — что навсегда отсюда уходишь, это и хорошо. Зачем на земле жить, чтобы так мучиться? Я иногда думаю, что там, наверху, где вечное блаженство и благодать, нет боли и горя, а чтобы иметь это знание, посылают нас сюда, на землю, чтобы и в блаженстве была печаль. И мою печаль не избыть. Стою я перед деревом и вижу, как тело мое качается, нет меня уже, а все вокруг есть. Вокруг все радуется, и снова с моей освобожденной душой заговорили птицы, деревья, травы, но печаль моя неизбывна, ибо умерший не от Бога, а от людей обречен скитаться возле земли, возле племени человеческого, и высшая радость ему недоступна. Печальный в жизни, печален и в смерти.

Глава 4 Пхури

Все цыгане идут ко мне — старые и молодые. Вся жизнь человеческая передо мной проходит. Устала я от своей жизни и от чужих бед. Мать Розы ко мне пришла, когда дочка родилась, говорит:

— Погадай-ка, какая жизнь у дочки будет?

Поглядела я — да ей самой недолго жить осталось, и дочка ее не своей смертью умрет. Что сказать ей? Молчу я. А цыганке много говорить не надо — сама все чувствует. Вот когда осталась Роза без матери, росла с отцом, сразу увидела я: будет мужа на руках носить, а сама несчастной будет.

Знаем, знаем, как девушки гадают. Сядет в полночь цыганочка за стол, стакан поставит, бросит туда кольцо золотое, материнское, обручальное, рядом с ней подружки стоят, а одна лучина наготове — свет зажечь, когда надо. Сидят, одна лучина горит, и смотрят на кольцо. Можно так долго просидеть. Да уж если сел — смотри. А увидишь что — кричи, чтобы свет зажигали, иначе беды не оберешься. Когда Розино время подошло и она так гадала, да, видимо, свою судьбу видела, прибежала ко мне, дрожит, шепчет:

— Скажи мне, что за человека я видела?

Взяла я ее руки в свои, стоим одни ночью у костра, цыгане уже угомонились, спят, смотрю я ей в глаза и вижу: лихая у цыганки жизнь будет, лихой человек за нее посватается.

— Что, — говорю, — ты видела?

— Видела, — отвечает она мне, — идет по дороге цыган, идет, ко мне приближается, лицо все яснее и яснее, потом глаза его увидела — такая тоска в них, одиночество. И будто зовет меня к себе, говоря: «Иди ко мне, вместе одинокими будем!» Так мне страшно стало, закричала я и отпрянула. Тут свет зажгли. Еле дух я перевела. Что же это будет?