Цыганские романы: Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон.

Хоть и трудно мне жилось, а хорошо, горевала я только, что не рожаю больше. Но Бог услышал мои молитвы, а молилась я ему день и ночь, и послал мне второго сына, я его Гришкой назвала. И такой мой младший был пригожий — глазенки большие, щечки румяные, быстрый, веселый, что Леший и тот оттаял. Стал с нами чаще бывать. Сынишки смышленые росли, я их грамоте учила и Бога почитать. Плохо тому, кто в Бога верить перестал. На кого ему опереться, от кого в бедах утешение и укрепление просить, чем дух свой взбодрить? Страшно только, когда человек изверится, когда увидит, как я, что его Бог оставил, тогда и жить незачем.

Так вот детишки наши росли, а мы, как положено, старели. И тут удар ждал меня. Совсем я мужа волновать перестала. Положил он глаз на нашу цыганку, на Марию, проходу ей не давал. А она его боялась. Она другого любила, городского, часто он в наш табор приезжал, и к нему Мария ходила. А как уедет он — она сама не своя. Вот тут и Леший возникал. И знала я, что он в ее постель ложился, и что гнала она его от себя, и что боялась его — бил он ее смертным боем, хуже, чем меня. Как тень свою он меня жалел, а от нее невозможного требовал — любви, когда она не его любила. За это он и убил ее…

Лес погружался в темноту, и деревья, усыпленные невидимой рукой, прикоснувшейся к стволам, безмятежно отдыхали до рассвета, словно совершали за день изнурительную работу и заслужили покой. Они, закрыв глаза, не обращали внимания на все, что происходило вокруг. И безмолвные птицы попрятались. И только тени выплывающей луны, которые она отбрасывала на землю, скользили мягко и осторожно.

— Спой мне, Мария, — тихо молвил цыган.

— Что тебе нужно от меня? — ответила так же тихо Мария.

— Ты понимаешь гиля.

— Но ты тоже знаешь наши песни.

— Нет, я забыл их с тех пор, как ушел в город. Я люблю их, но забыл многое.

— Будешь чаше приезжать к нам и все вспомнишь. И напишешь новые песни, и мы будем петь их.

— Ты все время говоришь мне о том, что надо остаться. Но ведь я чужой.

— Ты боишься, морэ?

— Нет, Мария. Я знаю, что Леший скоро вернется, но не его я боюсь, а себя…

Лес раскачивался под сильным ударом ветра, клонился, снова вставал и шумел. Цыгане торопливо складывали свои пожитки, собираясь в путь.

— Прощай, Мария!

Раннее утро, сырое и промозглое, заставляло его ежиться, кутаться в теплый шарф.

— Ром! — услышал он истошный крик, когда отошел немного от табора. — Ром!!!

Он обернулся. Его догоняла Мария.

— Подожди, ром, я пойду с тобой.

— Нашты, Мария.

— Трус ты, гадже.

— Нет, Мария. Я знаю, что тебя любит Леший, я не могу идти против него, он убьет нас обоих.

— Но я не люблю его.

— Это ваши дела.

— Я хочу уйти из табора.

— Уходи без меня…

Сердце никогда не подводило его. Интуитивно почувствовав опасность, он обернулся.

— А-а-а! — крикнула Мария.

Молниеносно сделав прыжок в сторону, он увидел мелькнувший нож и перекошенное злобой лицо Лешего.

— Это опять ты! — крикнул цыган.

— Леший, — начал он, — зачем ты играешь со смертью… — но не успел закончить фразы.

— Ты обманул меня, морэ, ты обещал больше не появляться здесь, — сказал Леший, — уходи, без тебя разберемся.

— Ты не тронешь ее, Леший… Пойдем, Мария!

— Нет, я остаюсь, — резко ответила Мария.

Он не успел сделать и нескольких шагов, как услышал сзади короткий вскрик. Он пошел, не оборачиваясь…

Как же я эту женщину жалела, как же я тогда кричала. Леший до полусмерти избил меня, а весь табор удивлялся — соперницу жалеет. Да в чем Мария была виновата передо мной и перед Богом? Такая ее судьба: много горя, любви мало. А в Лешем что-то от вурдалака появилось — невинная кровь ему в голову бросилась. Не может человек счастливо жить. Он и думать забыл о жертве своей, а она все вокруг него бродит и живую душу из него вынимает, ну, а когда у человека души нет, какая жизнь у него — ничто не радует, ничто не веселит.

Стал Леший снова от табора уходить, месяцами пропадать, правда, детей в сытости держал, не отказывал им, уж больно Гришку он любил. А еще Леший испугался. Когда избил он меня до полусмерти и кровью харкать я стала, схватил десятилетний Гришка палку здоровенную да на отца пошел, кричит:

— Убью, если мать умрет!

Неслыханное это дело, чтобы сын на отца пошел, а тут — ребенок. Леший убить его мог, но не тронул, отпрянул только и так посмотрел, что Гришка задрожал весь, а Леший ему:

— Уйди, не хочу кровь свою калечить, нет у меня никого, только ты да Федька, но поперек меня не стой, сорвусь как-нибудь — не сносить тебе головы.

С тем и исчез Леший надолго. Тогда и полюбила я песню свою, каждый вечер ее пела.

Улетели надежды и радости.
Мы с тобою чужие совсем.
Ах, погибла, хозяин любимый, пропала я,
Нету сил больше жизнь коротать.

Одна радость мне осталась — сыночки мои. И такие они были веселые, добрые. Бывало, в церковь пойдем, я молюсь, и они со мной. Я им много рассказывала и об отце, и о его родне, и о моем отце и матери (дед к тому времени уже умер).