Цыганские романы: Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон.

…Приснились первые строчки из повести о цыгане Монти, старшем сыне барона Ристы. Текст был такой: «Ножи сверкнули и разошлись; на плече обозначился след, как выжженное клеймо. Цыган выждал мгновение и накинул свой плащ. „Теперь ты, морэ, иди и делай что должен. — Старик дал знак, и все расступились. — Ромалэ, Монти вернется“. Но Монти был не как все: ему не нравилось убивать. И табор не понимал его. Клеймо, знак мстителя, загрубело, а воля была слаба. То есть так думал табор… Клеймо осталось знаком того, что за одну пролитую кровь прольется другая, и так — бесконечно. Это самозащита рода. Закон. Его нельзя не исполнить…»

Как и в других снах Артура, все в этом сне было ясным. И голоса людей. И слова их. Просыпаясь, Артур врубал свет, стремясь приковать ускользающие абзацы к бумаге, лежащей в готовности у изголовья. Но все обращалось при свете лампы в труху и становилось нелепым. Утром он забывал гениальные озарения. Садился работать — и возникала статья, в лучшем случае для журнала «Наука и жизнь»: «В двадцатом веке немыслимо жить по законам, рожденным в таборах полудиких кочевников тысячи лет назад. Культ цыганского бога Дэвлы стал формой без содержания». Ну и так далее.

В это утро Артур сварил крепчайшего кофе и призадумался о сюжете никак не дающейся вещи. Что это будет — роман или повесть? Как лучше расположить героев в пространстве воссоздаваемой жизни? Сколько их? Кто они? Он написал на листе бумаги: «1. Монти-цыган. Монти — особенный. В сущности — лирик. Гадкий утенок табора, будущий лебедь. Он полюбил чужую, привел ее к цыганам, так? Боготворил. Куда она ни идет, он за ней… Потом она его предала…» Стоп! Монти не был гадким утенком, разве что не желал воровать. Зато пел и плясал — хоть в ансамбль. И еще: понимал красоту. Пальцы его были чутки. Кольца, браслеты его работы шли нарасхват и в Москве… Ну хорошо, теперь… «2. Барон Риста. Барон — хранитель и, можно сказать, гарант цыганских законов. Нет, не хранитель, хранители — старики. Он — вожак. Самодержец он. Личность… Но и он бессилен держать в палатках людей, пожелавших уйти в города и жить по чуждым законам. Так… Барон пьет, видя, что рушится его мир. Выпьет и песни поет. Да так, что, слушая, плачут цыгане, не понимая, что будет. Что будет? Будет, как было в жизни, а не в легендах. Женщина предает любовь Монти. Монти гибнет в расцвете молодости. Барон идет в город. Правда об этом в цыганских байках переплетается с мистикой…»

Артуру представилось: сам он на стрежне потока.

На берегу, оставленном позади, суетятся таборные люди со своими проблемами, а впереди, на другом берегу, перемещаются маски, и предстоит сорвать их. Дело за ним. Пора строить мост, соединяющий берега, движение — двустороннее…

Он запутался в символах; душа его ныла над чистым листом бумаги. Он записал на нем: «Граф — № 3», потом крупно, без номера: «Раджо!»

Все это было как наваждение. Сны продолжались, но — наяву.

Глава 12 Волк

О, привет тебе, зверь мой любимый,

Ты не также даешься ножу,

Как и ты, отовсюду гонимый,

Средь железных врагов прохожу.

Как и ты, я всегда наготове,

И хоть слышу победный рожок,

Но отпробует вражеской крови

Мой последний предсмертный прыжок.

И когда я на рыхлую выбель

Упаду и зароюсь в снегу,

Все же песнь отомщенья за гибель

Пропоют мне на том берегу…

Сергей Есенин

Солнце слепило глаза. Раджо перешел на теневую сторону Нового Арбата и, пробираясь в толпе, вырулил к площади. Надо было поесть, но в ресторане — нельзя. Прошел по бульварам, не гладя по сторонам, но примечая встречных. Решил заскочить в «стекляшку», что на углу Большой Бронной. Там всякий народ, от бомжей до иностранцев. Обслужат хоть черта.

Нытье Ножа надоело. Раджо сам себе удивлялся: он стал брезглив. Не захотел пачкать руки, услал Ножа на хавиру в Косино, а сам вернулся в Москву, не зная зачем.

Из каприза!.. Да мало кто здесь пасется в толпе из тех, чьи портреты красуются по вокзалам на досках «Находятся в розыске».

Мышеловка на Раджо открылась с дела в Малаховке. Потом еще пара скачков[78], да мокруха[79], а что на него навешают, если возьмут, это ведомо только угрозыску и Дэвле. Впрочем, люди порядочные[80] его уважают и, если что, подстрахуют. Не о цыганах, конечно, речь. Для цыган — он клейменый.

Потянув на себя тяжелую дверь «стекляшки», Раджо нарвался на инвалида и чуть не сшиб его с костылей. Это было несложно: того мотало, как в непогоду.

— Цыган, дай на хлеб! — приказал инвалид, вперяясь слепыми от водки буркалами.

— Держи, отец, помолись за меня, — сказал Раджо, вмяв ему в толстую руку пару бумажек, выхваченных из кармана.

Инвалид отвалил, бормоча:

— Человек ты…