Цыганский рубль

Выскочил он весь белый.

— Почему у нее такое лицо?..

Я ему все по порядку и доложил. Не поверил, конечно. Тогда мы вместе вошли, и я ее опять перекрестил. Опять крикнула. Павел оказался послабее меня, тут же и улегся на полу. Нашел я нашатырь, кое-как откачал его.

— И что же теперь, Михалыч? — спросил он, как отдышался.

— Я так думаю, — говорю ему, — что не надо ее на ночь оставлять. Нужно сейчас же схоронить. Ты, Павел, человек современный, ни во что не веришь, а у меня закалка другая. У меня дед был первый специалист в селе: нечисть разную заговаривать. Так вот, послушай меня: чтоб худого не случилось, зарыть ее надо, супругу-то, а в могилу — осиновый кол забить. У меня есть. Дома сегодня лучше не ночуй, иди ко мне. А назавтра отправляйся в церковь… ты крещеный?

— Не знаю…

— Тьфу. Ну, все равно отправляйся. Исповедайся во всем и исполни то, что тебе назначат. Вот мой совет.

И — каюсь — не настоял на своем. Только и смог уговорить Павла, чтоб схоронить теперь же. Кладбища здесь нет, отнесли к реке, нашли место поглуше, да и зарыли. И все. Про кол же Пашка и слышать не хотел. И сам, говорит, не сделаю, и тебе не дам. Что за бред!..

Смотри, отвечаю, Павел, много бед может выйти… Но он ни в какую. Ладно, хоть уговорил его я у меня переночевать. И переночевал. А наутро он мне и говорит:

— Снилось мне, что лежу я на твоей, Михалыч, кровати, а на меня Надя в окно смотрит. И пальцем манит. А я и хочу подойти, да и боюсь: чувствую, не с добром зовет. А зачем — не знаю. Так и не решился.

— А потом что было? — спрашиваю.

— А потом, кажется, что-то крикнула, только ни слова не понял, и пропала. К чему бы это, Михалыч?..

— Не знаю, — говорю. — Но вряд ли к добру. Говорю я тебе, как надо…

— А, ты опять… ну, прекрати.

— Ну-ну.

— А, — махнул он рукой, — чему быть, того не миновать…

И другую ночь он у меня ночевал. Такую же. А потом пошел домой. Я его отговаривал, а потом как-то почуял, что он уже решенный человек. Словно бы смертью от него потянуло. Да и на вид переменился: серый весь. Как будто внутри у него все потухло. Все без разницы стало, значит… Только письмо написал у меня, просил отослать. Я его уговаривал кол взять: если что, мол, так побоится нечисть подойти. Не взял. Уговорил вот иголку взять: тоже средство хорошее. Усмехнулся он, сказал: «Ну, ладно…» Потом еще что-то дописал в письме, заклеил, отдал мне и пошел. Теперь понимаю, что иголку он тебе отослал…

Наутро пошел я проведать его. Ничего хорошего уже не ожидал. Постучал — не отвечает. Вошел в дверь, не заперто было. Сразу нашел Павла: лежит у своего большого стола, бледный, горло прокушено… В доме беспорядок, белье посбито, черепки какие-то валяются… Бросился я к Павлу: живой, но видно, что тяжел. Я из дому и к соседу ихнему, к Лазареву. У него машина; по счастью, дома был. Я к нему: так, мол, и так, в больницу надо. Повезли. Лежал он всю дорогу тихо. Я все опасался: довезем ли? Довезли. Уже перед самой больницей позвал меня:

— Михалыч! Михалыч… — и более ничего сказать не может. Наклонился я к нему, спрашиваю:

— Она?

А он от слабости и кивнуть не может. Глаза только медленно закрыл.

Сдали мы его в больницу. Но я уж точно знал: не выдюжит. Да и он сам чуял, попрощался со мной. Взглядом, но я понял.

Вот так. Вернувшись, я первым делом принял для храбрости, а после, не мешкая, отправился на могилу к Надежде и вбил в нее кол. И что ты думаешь: несколько дней все спокойно было. Ничего примечательного не случалось. Хотя Лазарев по всему поселку Бог знает что говорил: и что видел, и что не видел, и про горло прокушенное… А у нас тут, скажу тебе, народ и без того пугливый… Кое-кто в тот же вечер в город подался. Ну, да это еще ничего. Тот же Лазарев в районе был, говорит, что узнавал о Павле: помер. Помер, а тело куда-то делось. Они и не знают, как. Хотя в этих больницах ничего не разберешь. Читал в газетке-то: один помер, его не в тот угол завезли, да на восемь дней и забыли… Читал?

— Не помню…

— Поищи. Интересная была газетка. Хотя, может, врут. Теперь нигде так не врут, как в газетках… Ну, да я заболтался. Вскоре прошла молва, что Павла в поселке видели. Вот тогда-то все и разбежались. До сих пор никто не показывается. Только я живу. А мне что? У меня дед был специалист по этим делам. У меня от него серебряные пули остались. Ну, и ружье к ним. И прочее наследство. Чего мне бояться? Это он меня боится…

— Это вы о Павле?

— Это теперь не Павел. Это упырь. Я позавчера его видел. И вчера. Но вчера хужей: далеко, стрелять нельзя было. Он тут где-то в камышах таится. А вот позавчера лучше видел. Под вечер это было. Вышел я, значит, до ветру, и вижу: возле дома Стаховых, — вон тот, видишь? — да нет, где уж в такой тьме… Завтра покажу… Вот у того дома Павел и стоял. Увидел я, значит, его и он меня. Ружья у меня с собой не было. Погрозил я ему кулаком и крикнул:

— Хороший ты был человек, Павел, когда человеком был. Но глупый. Не слушал тогда меня, ну, а теперь не прогневайся. Теперь я про тебя, человека, забыл навсегда. Жаль, ружья с собой нет, а то б я от тебя землю освободил… Ну, да успею…