Туарег

– А туарег всегда выполняет свои обещания, я знаю… Даже если и так, мне трудно допустить, что существует ум, который считает, что законно лишать жизни незнакомых спящих людей, но никак нельзя нарушить обещание, данное врагу. – Он отрицательно покачал головой и уселся за массивный стол, в кресло, принадлежавшее его собеседнику. – Иногда я спрашиваю себя, как это возможно, что мы живем в одной стране, имея так мало общего… – Он продолжил, словно беседуя сам с собой: – Это часть наследства, за которое мы должны благодарить французов: они нас перемешали, словно в гигантском пудинге, а затем разрезали на куски по своему усмотрению. И вот теперь, двадцать лет спустя, мы сидим здесь и безуспешно пытаемся что-то понять про других.

– Это мы уже знали… – устало заметил Хасан бен-Куфра. – Все мы еще раньше пришли к такому же выводу, но ни у кого и мысли не возникло отказаться от части, которая нам не соответствовала, довольствуясь меньшей и однородной по составу страной. – Он раскрыл и сжал ладони, словно ему было трудно это сделать, стараясь сдержать гримасу боли. – Нас ослепили амбиции, и мы желали все больше и больше территории, даже зная, что не справимся с ее управлением. Отсюда и наша политика: если мы не добьемся того, чтобы бедуины приспособились к нашему укладу, значит, мы должны сжить их со свету. Что бы мы стали делать, если бы французы попытались нас извести много лет назад, потому что мы не приспособились к их образу жизни?

– То, что мы в конце концов и сделали: обрели независимость… Возможно, таково же и будущее туарегов: стать независимыми от нас.

– Ты что, представляешь себе их независимыми?

– А нас разве когда-нибудь представляли себе французы, пока мы не начали бросать в них бомбы и демонстрировать, что можем быть независимыми? Этот Гасель – или как там его зовут – доказал, что в состоянии нас победить. Если бы к нему присоединились все его соплеменники, уверяю тебя, они бы выкинули нас из пустыни. И полмира изъявило бы готовность им помочь в обмен на нефть из ее недр… Нет уж, – убежденно сказал он, – мы не должны давать им возможность узнать о том, что они в состоянии превратить своих верблюдов в золотые «кадиллаки».

– Для этого ты и приехал?

– Для этого и чтобы раз и навсегда покончить с Абдулем эль-Кебиром.

Это было море обнаженных женских тел, разлегшихся на солнце, – с золотистой кожей, иногда медной и даже красной – на гребнях самых старых вершин. Правда, это были тела великанш: груди, порой вздымающиеся выше двухсот метров, зады, достигающие километра в диаметре, и ноги – длинные, бесконечные, неприступные ноги, по которым верблюды взбирались с трудом, скользя, визжа и кусаясь, грозя в любую минуту оступиться и скатиться к подножию бархана, чтобы уже больше не встать и в итоге быть проглоченными песком.

Гасси – проходы между барханами – превратились в извилистый лабиринт: чаще всего они оказывались несуществующими или же, случалось, приводили в исходную точку, – и только невероятная способность Гаселя к ориентированию и уверенность в себе позволяли им день за днем продвигаться на юг, не возвращаясь назад.

Абдуль эль-Кебир, воображавший, что хорошо знает страну, которой он управлял несколько лет, и успевший пожить в самом сердце пустыни, никогда не представлял себе, даже в самом страшном сне, что на земле существует море таких барханов, столь обширное пространство песка – эрг, которому не видно конца и края, даже если подняться на самую высокую из гурде.

Песок и ветер – вот и все, что было здесь, в преддверии «великой пустой земли». Он спрашивал себя, разве такое возможно, что, по утверждению туарега, существует нечто еще худшее, чем вот этот застывший океан.

Дневные часы они проводили, укрывшись от ветра и солнца в просторной палатке желтоватого цвета, деля ее тень с верблюдами. Возобновляли движение, как только день начинал клониться к вечеру, и продолжали его в течение всей ночи, при свете луны и звезд. В пути их заставали изумительные рассветы, когда тени словно перебегали с гребня на гребень сифов в форме сабли. Казалось, что песчинки на их лезвиях лежали, сцепившись друг с другом.

– Сколько еще осталось? – поинтересовался он, когда наступил пятый из этих рассветов и первые лучи дали ему возможность убедиться, что он по-прежнему не может разглядеть на горизонте начало великой равнины.

– Не знаю. Отсюда никто никогда не возвращался. Никто не сосчитал дни песка и дни «пустой земли».

– Так значит, мы движемся к смерти?..

– То, что это никому не удалось, еще не значит, что этого нельзя сделать.

Он недоверчиво покачал головой:

– Меня поражает твоя вера в самого себя. Я же начинаю испытывать страх.

– Страх – главный враг в пустыне, – услышал он в ответ. – Страх приводит к отчаянию и безумию, а безумие толкает на нелепые поступки и приводит к смерти.

– Ты никогда не чувствуешь страха?

– Перед пустыней? Нет. Я здесь родился, здесь прошла моя жизнь… У нас четыре верблюда, верблюдицы сегодня и завтра еще дадут молоко, и нет признаков харматана. Если ветер нас пощадит, у нас есть надежда.