Туарег

– Политика… – сказал он с отвращением. – В этом проклятом городе все оправдывает политика. Особенно с тех пор, как Абдуль эль-Кериб разгуливает на свободе. Что-то будет! – воскликнул он и махнул рукой в сторону боковой улицы, куда и направился, пересекая проезжую часть. – Идем! – сказал он. – Нам сюда.

Однако Гасель отрицательно мотнул головой и показал в ту сторону, куда уходил проспект.

– Нет… – сказал он. – Я пойду в министерство.

– В министерство? – удивился мужчина. – В такое время? Зачем?

– Мне надо видеть министра.

– Но ведь он там не живет. Только работает. Днем.

– Я его подожду.

– А поспать?

Железнодорожник хотел было что-то сказать, но тут он внимательно оглядел Гаселя, заметил свернутые в длинную трубу ковры, которые тот прижимал к телу, почувствовал решимость в глубине темных глаз – там, в щели между покрывалом и тюрбаном, – и вдруг ему стало не по себе, хотя он не знал, чем именно это объяснить.

– Уже поздно! – неожиданно объявил он, чувствуя, как его охватывает внезапная тревога. – Уже поздно, а мне завтра на работу.

Он поспешно пересек улицу, рискуя попасть под колеса тяжелого мусоровоза, и растворился в темноте улочки. Несколько раз мужчина оглянулся, чтобы убедиться в том, что туарег не идет за ним следом.

А тот даже глазом не повел в его сторону. Подождал, пока мусоровоз со своим смрадным грузом исчезнет из виду, и пошел дальше по широкому, скудно освещенному проспекту: высокая фигура в развевающихся на ветру одеждах, нелепая и анахроническая на фоне городского пейзажа – тяжелых зданий, темных окон, запертых подъездов. Абсолютный хозяин спящего города, на который претендовал еще только бродячий пес.

Позже проехала желтая машина, а потом его окликнула какая-то женщина, стоявшая у дверей подъезда.

Он почтительно приблизился, и его смутили ее декольте и юбка с разрезом, из которого выглядывала нога. Впрочем, она сама смутилась еще больше, как только хорошенько его разглядела в свете уличного фонаря.

– Чего ты хочешь? – спросил он с некоторой робостью.

– Нет, ничего… – извинилась проститутка. – Я обозналась. Доброй ночи!

– Доброй ночи!

Он продолжил свой путь, и двумя улицами ниже его внимание привлек глухой шум, усиливающийся по мере его продвижения: это был монотонный и несмолкающий гул, который ему не удавалось распознать, но который напоминал удары гигантского камня об утрамбованную землю.

Он пересек широкий бульвар, которым, похоже, заканчивался город, и, когда зашел за линию высоких фонарей на самой границе песка, смог разглядеть в их свете широкий пляж, в глубине которого яростно разбивались огромные волны, вздымающие к ночному нему белые гребни пены.

Он застыл в изумлении. Из черноты неожиданно рождалась чудовищная масса воды – он даже представить себе не мог, что такая существует на свете. У нее завивался гребень, она поднималась все выше и обрушивалась на землю с глухим грохотом, а затем с шипением отступала, чтобы возобновить атаку со свежими силами.

Море!

Он понял, что это и было чудо – море, о котором столько рассказывал Суилем и о котором почтительно отзывались самые отважные путешественники, которым доводилось ночевать у него в хайме, и, когда одна длинная, самая дерзкая, волна стремительно бросилась по песку вперед, чуть было не замочив его сандалии и лизнув край гандуры, на него навалился такой страх, что он даже не сумел отпрыгнуть назад, чтобы спастись бегством.

Море, из которого когда-то появились на свет его предки гараманты, море, которое омывало сенегальские берега и в которое приходила умирать великая река, служившая границей пустыни на юге. Морем заканчивались пески и весь известный мир, дальше, за ним, обитали только французы.

Море, которое он и не мечтал когда-нибудь увидеть, такое далекое для него, словно самая дальняя звезда крайней Галактики, непреодолимая граница, поставленная самим Создателем перед «Детьми Ветра», которые века бродят по всем землям и всем песчаникам.

Он достиг конца своего пути, и знал это. Море являлось краем Вселенной, а шум его ярости – голосом Аллаха, который взывал к нему, предупреждая, что Гасель переоценил свои силы и зашел дальше, чем он дозволял имохагам пустыни. Приближается момент, когда ему придется отвечать за свою неслыханную дерзость.

«Ты умрешь вдали от своего мира», – предсказывала старая Кальсум, и он не мог представить себе что-то более чуждое своему миру, чем ревущая стена белой пены, яростно вздымающаяся у него перед глазами, за которой ему удавалось разглядеть только глубокую ночь.

Гасель опустился на сухой песок, в недосягаемости для прибоя, и сидел там неподвижно, погрузившись в воспоминания и мысли о жене, детях и своем утраченном рае, потеряв счет времени, в ожидании рассвета, неясного светло-зеленого сияния, которое начало разливаться по небу, давая зрителю возможность восхититься безмерностью открывшейся перед ним водной глади.