Туда и обратно

– Убить-то её надо ведь, чтоб не разлетелась? Вот и закусываешь ей зубами головку сверху – только поспевай… кровь по губам так и течёт… Конечно, и палкой тоже можно бить её, только зубами вернее…

Сперва олени, как и остяки, казались мне все на одно лицо. Но вскоре я убедился, что каждый из семи оленей имеет свою физиономию, и я научился её различать. Временами я чувствую нежность к этим удивительным животным, которые уже приблизили меня на пятьсот вёрст к железной дороге.

Спирт у нас весь вышел, Никифор трезв и угрюм. Остяк поёт свою песню о мочальной веревке. Минутами мне невыразимо странно думать, что это я, именно я, а не кто другой, затерялся среди этих необъятных пустынных пространств. Эти две нарты, эти семь оленей и эти два человека – всё это движется вперёд ради меня. Два человека, взрослых, семейных, оставили свои дома и переносят все трудности этого пути, потому что это нужно кому-то третьему, чужому и чуждому им обоим.

Такие отношения имеются всюду и везде. Но нигде они, пожалуй, не могут так поразить воображение, как здесь, в тайге, где они выступают в такой грубой обнажённой форме…

После ночной кормёжки оленей мы проехали мимо Сарадейских и Менк – я – паульских юрт. Только в Ханглазских мы сделали привал. Здесь народ, пожалуй, ещё диче, чем в других юртах. Всё им в диковинку. Мои столовые принадлежности, мои ножницы, мои чулки, одеяло в кошеве, всё вызывало восторг изумления. При виде каждой новой вещи все крякали. Для справки я развернул пред собою карту Тобольской губернии и прочитал вслух имена всех соседних юрт и речек. Они слушали, разиня рты, и когда я кончил, хором заявили, как перевёл Никифор, что всё совершенно верно. У меня не оказалось мелочи, и в благодарность за кров и очаг я дал всем мужчинам и бабам по три папиросы и по конфете. Все были довольны.

Старушка-остячка, менее безобразная, чем другие, и очень бойкая, буквально влюбилась в меня, т. е. собственно во все мои вещи. И по улыбке её видно было, что чувство её – совершенно бескорыстное восхищение явлениями другого мира. Она помогла мне укрыть ноги одеялом, после чего мы с ней очень мило простились за руки, и каждый сказал несколько приятных слов на своем языке.

– А скоро Дума соберётся? – спрашивает меня неожиданно Никифор.

– Да вот уж третьего дня собралась…

– Ага… Что – то она теперь скажет? Надо бы их, надо бы урезонить, едят их мухи. Нашего брата вовсе прижучили. Мука, например, была рубль пятьдесят копеек, а теперь вот, остяк говорил, рубль восемьдесят стала. Как жить при этаких ценах? А нас, зырян, пуще теснят: соломы воз привёз, – плати, дров сажень поставил – плати. Русские и остяки говорят: «земля наша». Думе бы надо в это дело вступиться. Урядник-то у нас ничего – маховой человек, а вот пристав не под нашу лапу.

– Не очень – то Думе дадут вступиться: разгонят.

– Вот то-то и есть, что разгонят, – подтвердил Никифор и прибавил при этом несколько сильных слов, энергии которых мог бы позавидовать бывший Саратовский губернатор Столыпин.

В Няксимвольские юрты мы приехали ночью. Оленей здесь сменить можно, и я решил это сделать, несмотря на оппозицию Никифора. Он всё время настаивал, чтоб нам ехать на оурвинских оленях на проход, без смены, приводя самые несообразные аргументы и чиня мне всякие препятствия при переговорах. Я долго дивился его поведению, пока не понял, что он заботится об обратном пути: на оурвинских оленях он вернётся обратно в чум, где оставил своих. Но я не сдался, и за 18 рублей мы наняли свежих оленей до Никито-Ивдельского, большого золотопромышленного села под Уралом. Это последний пункт оленьего тракта. Оттуда до железной дороги придется ещё вёрст полтораста проехать на лошадях. От Няксимволи до Ивделя считается 250 вёрст – сутки хорошей езды.

Здесь повторилась та же история, что в Оурви: ночью ловить оленей невозможно; пришлось заночевать.

Остановились мы в бедной зырянской избе. Хозяин служил раньше приказчиком у купца, но не поладил и теперь сидит без места и без работы. Он сразу поразил меня своей литературной некрестьянской речью. Мы разговорились. Он с полным пониманием рассуждал о возможностях разгона Думы, о шансах правительства на новый заём.

– Издан ли весь Герцен? – справился он между прочим.

И в то же время этот просвещённый человек – чистейший варвар. Он пальцем о палец не ударит, чтоб помочь своей жене, которая содержит всю семью. Она печёт для остяков хлебы – две печи в сутки. Дрова и воду носит на себе. Да кроме того дети у неё же на руках. Всю ночь, что мы провели у неё, она не ложилась ни на час. За перегородкой горела лампочка, и по шуму слышно было, что идет какая-то тяжелая возня с тестом. Утром она по прежнему была на ногах, ставила самовар, одевала детей и подавала проснувшемуся мужу высохшие пимы.

– Что же муж-то ваш вам не помогает? – спросил я её, когда мы с ней остались в избе одни.