Тугова гора

Треск горящих сучьев и несмолкаемый говор, доносившийся с поляны, отвлекали его. Чаще, чем бы того хотел, он задерживал взгляд на шалаше, возле которого в окружении седобородых старцев — толкователей обрядов — сидела крупная женщина в сарафане, скупо украшенном бисерной вышивкой. Свет костра падал на ее покрытое румянами лицо.

Многие ещё помнили неугомонного и удачливого Лариона Дикуна, дружинника ярославского князя Всеволода. Спасая от лютости татарской, укрыл он жену с малолетним сыном в глухих лесах. Места благодатные, богатые озерной рыбой и зверем; сам хотел найти тут пристанище— горше горького видеть по городам и селам бесчинства басурманские. Но не судьба — сгинул безвестно: видно, настигла длинная татарская стрела или погиб от меча тевтонского.

Было это уже после великого побоища на Сити, когда пало русское войско со своими военачальниками — князьями владимирским, ярославским, ростовским. Говорили, что видели потом Лариона Дикуна в полках славного князя Александра Невского, но сам он о себе не заявлял. У костра сидела жена его Евпраксия Васильковна, женщина достойная, взятая Ларионом из обедневшего княжеского рода.

Утром Кичи, умеющий предсказывать судьбу по внутренностям воробья, указал ей на желтое пятно — знак грядущих неприятностей. Старцы не могли угадать, от кого будут исходить указанные неприятности. Евпраксия Васильковна выглядела хмуро, не празднично. Да и старцы сидели в тягостном раздумье.

Там же, у шалаша, опираясь плечом о стойку входа, скучал высокий юноша в длинной рубахе, расшитой по вороту и подолу цветными узорами и перехваченной кожаным ремешком, — Василько, сын Евпраксии Васильковны. Он следил за тем, что делается на поляне, иногда подолгу смотрел в одну точку. Кичи напряженно вглядывался, пока не понял, что занимает юношу: с толстой светлой косой, перекинутой на грудь, горделиво стояла статная девушка, юная и свежая, как утренний лесной цветок. Кичи не признал в ней жительницу посада. Это была гостья. Почувствовав непонятное беспокойство, он недовольно отвернулся. Взгляд опять упал на Василька. Высокий и гибкий в стане; ноги, обутые в мягкие, искусно выделанные сапожки, нетерпеливо переступают — скучно ему среди стариков, не может стоять на месте. Только в нынешнем году он достиг полнолетья и впервые попал на обрядовый праздник.

Кичи глубоко вздохнул, отошел от окна. В очаге слабо тлели угли. Он достал из-под лавки сплетенную из прутьев и обмазанную глиной широкую плошку, спрыснул ее водой.

Потом нагреб в плошку углей, прихватил корзину с душистыми травами, пропитанными смолой, откинул крышку в полу.

Из просторного подполья к деревянному идолу вел подземный ход. Кичи шел согнувшись, освещая путь тлеющими углями и стараясь не задевать осклизлых, заплесневелых стен.

Подземный ход кончался площадкой, достаточной для того, чтобы выпрямиться в полный рост. Прямо над головой поднимался выдолбленный изнутри дубовый ствол. Это и был сам идол. Сквозь пустые глазницы деревянного истукана исходил сумрачный свет летней ночи.

Кичи стал взбираться по приставленной внутри ствола лесенке. На самом верху, на уровне плеч идола, была сделана полка, куда жрец поставил корзину и плошку с углями. Перевел дух и прислушался. С поляны доносился все тот же негромкий говор истомленных ожиданием людей.

Жрец взял из корзины пучок травы и бросил на угли. Из плошки в отверстия глаз, носа, рта деревянного истукана стал выбиваться пахучий густой дым.

На поляне сразу наступила напряженная тишина. С благоговением и страхом люди смотрели на ожившего идола. Завывая и размахивая руками, к подножию его двинулись старцы.

Кичи еще бросил травы и стал произносить заклинания. Измененный пустотой дерева голос жреца глухо гудел.

Он обращался к великому и справедливому богу, от воли которого зависит все живое. Он просил у него снисхождения к людям. Они не забывали, что земля — их первородная матерь, и поклонялись ей. Они помнили, что вода — это глаза матери-земли, и чтили воду. Они знали, что растения — это волосы матери-земли, и берегли их, не вырывали, а только косили, подстригали ее волосы. Так будь снисходителен к ним, Великий Дающий Жизнь!

Сообразуясь со своими наблюдениями над природой, жрец старался показать стоявшим внизу людям, что почитаемое ими божество не сердится на них. В ином случае Кичи поднял бы плошку на уровень глаз идола и раздул угли. Летящие искры из провалов глаз, ноздрей и рта деревянного истукана означали бы гнев. Весь год до следующего праздника люди стали бы жить ожиданием беды.

Кичи прервал заклинания и стал слушать, как его поняли старцы. По одобрительному, возбужденному гулу, доносившемуся с поляны, он решил, что старцы — толкователи обрядов — не ошиблись и объясняют людям все, как надо. Но жрец продолжал стоять на неудобной лестнице, он ждал главного.

Наконец старческий голос у подножия идола с надеждой и тревогой спросил:

— Доволен ли ты?