Туман

– Да она как-то раз просила меня дать ей роман, чтобы убить время, и, помнится, сказала, что любит, когда много диалогов, а всего прочего поменьше.

– Да, когда она встречает в романе длинные описания, проповеди или повествования, она их всегда пропускает, приговаривая: «Чушь! Чушь!» Для нее только диалог не чушь. Но, кстати, проповедь легко разбить на диалог…

– Почему так получается?

– Потому что людям нравится разговор ради разговора, пусть даже вовсе бессодержательный. Некоторые не могут вынести получасового доклада, зато способны по три часа болтать в кафе. Это очарование разговора, беседы как таковой, речь вперебивку.

– Меня тоже раздражает тон поучения.

– Да, человек получает удовольствие от разговора, от живой беседы… И главное, нам приятно, чтобы автор не говорил от себя, не надоедал нам своей личностью, своим сатанинским «я». Хотя, естественно, все, что говорят мои персонажи, говорю на самом деле я.

– До некоторой степени.

– Как это – до некоторой степени?

– Вначале тебе кажется, что ты их ведешь, ты направляешь, но под конец ты убеждаешься, что это они тебя ведут. Очень часто автор становится игрушкой в руках героев.

– Может быть, но в этот роман я собираюсь вставить все, что придет мне в голову, и будь что будет.

– Так это будет уже не роман.

– Да, это… будет… руман.

– А что такое руман?

– Однажды я слышал рассказ Мануэля Мачадо,[54] поэта и брата Антонио Мачадо,[55] о том, как он пришел к дону Эдуардо Бено[56] с сонетом, написанным александрийским стихом или еще каким-то еретическим образом. Прочел он сонет, а дон Эдуардо говорит ему: «Но ведь это не сонет!» – «Да, сеньор, – ответил ему Мачадо, – это не сонет, а сонит». Поскольку мой роман не будет настоящим романом, то он будет… как я сказал?… рамон, нет-нет, руман, да, руман! И никто не посмеет сказать, будто мой роман ломает правила своего жанра… Я изобретаю новый жанр – а чтобы изобрести новый жанр, надо просто придумать новое название, – и даю ему любые правила, какие мне угодно. И побольше диалога.

– А когда персонаж остается один?

– Тогда… вставим монолот. А чтобы в нем все же было сходство с диалогом, я придумаю собаку, к которой будет обращаться герой.

– Знаешь, Виктор, мне приходит в голову, что ты выдумываешь меня самого?…

– Быть может!

Когда они расстались, Аугусто шел и говорил себе: «А что же такое моя жизнь: роман, руман или еще что-нибудь? Все, что происходит со мной и со всеми вокруг меня, это действительность или вымысел? Быть может, все это только сон господа или еще кого-нибудь и сон рассеется, как только он проснется, а потому мы молимся и возносим к нему гимны и песнопения, чтобы усыпить его, убаюкать? Быть может, литургия во всех религиях – это всего лишь способ продлить сон господа, дабы не проснулся он и не перестал нас видеть в своих снах? Ах моя Эухения, моя Эухения! И моя маленькая Росарио…»

– Здравствуй, Орфей!

Орфей вышел навстречу, подпрыгнул, желая забраться хозяину на колени. Аугусто поднял его, и щенок стал лизать руку хозяина.

– Сеньорито, – сказала Лидувина, – там вас дожидается Росарита с выглаженным бельем.

– Почему ты сама не рассчиталась с нею?

– Сама не знаю… Я сказала ей, что вы скоро придете, и если она хочет подождать…

– Но ты же могла с нею рассчитаться сама, как бывало раньше.

– Да, но… В общем, вы меня понимаете.

– Лидувина! Лидувина!

– Лучше вы сами с нею рассчитайтесь.

– Иду.

XVIII

– Привет, Росарита! – воскликнул Аугусто.

– Добрый вечер, дон Аугусто. – Голос девушки был невозмутим и спокоен, как и ее взгляд.

– Почему же ты не рассчиталась с Лидувиной, как прежде, когда меня не бывало дома?

– Не знаю! Она просила, чтоб я подождала вас Я думала, вы хотите со мной поговорить.

«Наивность или что-то другое?» – подумал Аугусто а минуту помолчал.

Наступила стеснительная пауза, наполненная тревожной тишиной.

– Я хотел бы, Росарио, чтоб ты забыла то, что я тебе тогда сказал, чтобы ты не вспоминала об этом, понимаешь?

– Хорошо, как вам будет угодно.

– Да, то было безумие, безумие… я не понимал, что делаю, что говорю… как и сейчас… – И он стал приближаться к ней.

Она поджидала его спокойно, словно заранее покорившись. Аугусто сел на диван, позвал ее: «Иди сюда!» Велел ей сесть, как в прошлый раз, ему на колени и стал смотреть ей в глаза. Она спокойно встретила его взгляд, но вся трепетала, как листочек на ветру.

– Ты дрожишь, девочка?

– Я? Нет. Мне кажется, это вы.

– Не дрожи. Успокойся.

– Не доводите меня снова до слез.

– Не верю, ведь тебе хочется, чтобы я снова довел тебя до слез. Скажи, у тебя есть жених?

– Зачем вам это знать?

– Скажи, есть?

– Жених? Нет, жениха у меня нет!

– Но неужели ни один парень еще не ухаживал за тобой?

– Видите ли, дон Аугусто…

– И что ты ему сказала?

– Есть вещи, которые не рассказывают.

– Ты права. Скажи, а вы любите друг друга?

– Ради бога, дон Аугусто!..

– Послушай, если ты будешь реветь, я уйду.

Девушка прижалась головой к груди Аугусто, пытаясь скрыть слезы. «Как бы эта девчушка не упала в обморок», – подумал он, поглаживая ее по волосам.

– Успокойся, успокойся!